Бабьи тропы

— Не достойна… Не достоин…

Лишь увидела Петровна мощи угодника в саркофаге раззолоченном, под балдахином парчевым, не доходя шагов пяти, пала на колени, захлебнулась страхом молитвенным и замерла с просьбой своей великой. Долго молилась и кланялась, обливаясь слезами. Долго просила угодника о заступничестве перед богом — за нее самое, за баб кабурлинских, за весь мир, страждущий и обремененный…

Глава 3

Вторую неделю доживали Ширяевы на новом месте. Каждый день ходили в монастырь к заутрене, к обедне и к вечерне.

Горячо молилась Петровна перед иконой угодника, ежедневно к закрытым мощам прикладывалась. Становила на колени перед мощами Демушку и шепотом приказывала ему:

— Молись… Прости, мол, господи, мамку мою…

Думала, что чистая ребячья молитва скорее дойдет до бога и за грех ее черный будет засчитана.

Степан Иванович не особенно богомольным был. В родной деревне, где он вырос, не было церкви. Родители, занятые работой на чужих людей, с малолетства не сумели приучить его к молитвам и молениям. А жизнь в городе, в тяжелом труде — тоже на чужих людей — совсем отучила его от молений. Сейчас, очутившись по воле жены около монастыря и вынужденный, женой же, к ежедневному посещению монастырского храма, да еще по два, по три раза в день, он тяготился церковными службами. Придет с Петровной в храм, немного постоит, помолится и шепчет ей на ухо:

— Что-то голову кружит мне. Пойду, похожу по ограде. А ты молись.

И уйдет из храма.

Больше всего бродил Степан по сосновым лесам, окружавшим монастырь, по монастырским угодьям и по монастырскому кладбищу; заглядывал и в общежитие паломников и в их столовую.

Присматривался к монастырской жизни.

К разговорам монахов и богомольцев прислушивался.

А богомольцев в монастыре всегда было много. Шли и ехали сюда люди со всей Сибири и даже из России.

Монастырь и мощи здешнего угодника славились чудесами наравне с Киево-Печерской лаврой и Троице-Сергиевской обителью.

Нередко случалось, что паломники, не получившие в Киеве и в Сергиевском посаде исцеления своих телесных недугов или душевных ран, шли пешком сюда, в Сибирь, с надеждой получить от мощей здешнего угодника то, чего не добились там, в России.

Неделями жили паломники либо в деревне, либо в самом монастыре, в общежитии, и тут же в монастыре питались в общей столовой за плату.

Степану Ивановичу нравилось, что в монастырском общежитии находятся паломники самых разных сословий и состояний: люди богатые, среднего достатка и бедняки, проживавшие здесь последнюю копейку и уходившие в обратный путь, питаясь христовым именем. Больше всего было здесь простых русских женщин, среди которых нередко попадались и купчихи и чиновницы. Нравилось Степану и то, что спят паломники либо на голых нарах вповалку (это те, которые пришли сюда по обету), либо на топчанах с соломенными тюфяками и с такими же подушками. Этот порядок строго соблюдался на мужской и на женской половинах общежития. Заметил Степан, что богатые бабы-купчихи и чиновницы в большинстве случаев останавливались на жительство в деревне. Но были и такие, что до конца оставались в монастырском общежитии.

Вначале Степану нравилось и благолепие монастырского храма, и благочестие монахов, весь распорядок монастырской жизни.

Но однажды во время заутрени, которая начиналась в пять часов утра, он обратил внимание на одну сцену, которая промелькнула в храме перед его глазами в толпе монахов и послушников.

Степан в этот день оказался неподалеку от небольшого ряда молодых послушников, стоявших на коленях у правого клироса и окруженных пожилыми монахами. Послушники почти беспрерывно крестились и клали земные поклоны. Некоторые из них усердно стукались лбами о пол. Все шло как будто в полном порядке и согласно церковному уставу и благочинию: нараспев возглашали молитвы поп и дьякон; скороговоркой вычитывал молитвы псаломщик; неплохо пел хор; усердно молились паломники и монахи, стукались лбами о пол послушники, над головами молящихся плавали облака ароматного дыма, который поддавал из своей кадильницы дьякон.

Вдруг один из монахов — толстый и русоволосый — толкнул кулаком в затылок стоявшего впереди него на коленях послушника и негромко, полушепотом сказал:

— Кланяйся и считай дальше…

Для послушника этот удар был, очевидно, неожиданным и настолько сильным, что он сунулся головой вперед и почти упал, ткнувшись носом в пол, тотчас же он оперся руками о пол и, продолжая стоять на коленях, разогнул спину и повернулся лицом к монаху, задирая кверху голову, он покорно молвил:

— Я все отсчитал, отец…

— Врешь, — сердито прошипел монах. — Господа не обманешь!.. Ты положил только сто поклонов. Кланяйся и отсчитывай еще двадцать поклонов… как назначил отец Мефодий.

Послушник вновь начал креститься, кланяться и стукаться лбом о пол.

Через некоторое время, в самой середине толпы монахов, еще один монах толкнул кулаком в затылок послушника, стоявшего впереди него, и тихо сказал:

— Худо молишься, Димитрий… Встань… Перекрестись… Пади на колени… Кланяйся в землю…

Быстро поднявшись с пола и разогнувшись во весь рост, послушник с маху пал на колени и поклонился.

А монах продолжал негромко командовать:

— Встань… Перекрестись… Пади на колени… Кланяйся…

Степан насчитал десять таких поклонов.

Сухая и тонкая шея послушника покраснела и точно бисером покрылась крупными каплями пота.

Монах нашептывал послушнику:

— Становись опять на колени и считай поклоны до положенного числа. — Монах перекрестился и со вздохом добавил: — Согрешишь с вами, окаянными…

Ранняя утренняя служба в храме была недолгой. Но монахи и послушники обычно уходили из храма, не ожидая конца этого раннего богослужения — они всегда куда-то спешили.

Вот и сегодня лишь зазвучали с амвона слова попа, читавшего «отпуск», они быстро ушли из храма и, пройдя двор, столпились близ монастырской кухни. Плотным кольцом окружили высокого и курносого монаха с большой головой, покрытой прямыми волосами табачного цвета, с такой же бородой и усами, с маленькими зеленоватыми глазами.

Подошел к кухне и Степан и, спрятавшись за угол, стал наблюдать за тем, что происходило в толпе монахов и послушников.

Они наперебой спрашивали, обращаясь к высокому монаху:

— А мне куда сегодня, отец Мефодий?

— А мне?..

— А мне?..

Упитанное лицо Мефодия, и без того суровое, еще больше посуровело. Низкий и зычный голос его звучал властно.

— Нерадивый раб Иван! — говорил он, обращаясь к тому самому послушнику, которого в храме толкнул кулаком в затылок толстый монах. — Доколе ты будешь лодырничать и лукавить перед Господом богом?

Опустив глаза, послушник тихо и смиренно молвил:

— Прости, отец Мефодий!.. Больше не будет того…

— А зачем ты сегодня в храме пробовал обмануть самого господа бога? — продолжал обличать монах послушника. — Зачем слукавил перед господом, когда выполнял наложенную мною эпитимию? Почему вместо ста двадцати поклонов положил сначала только сто? Кого хотел ты обмануть?.. Бога?!

— Прости, отец…

Помолчав, монах сказал, как бы раздумывая:

— Ну… хорошо… прощу я тебя… еще один раз… Стерплю!.. Господь терпел и нам повелел… Но ты, раб лукавый, запомни: это будет мое последнее прощение… Ежели еще раз заметят твою лень, выгоню из монастыря! Понял?

— Понял, отец Мефодий… Больше не пойду на искушение дьявола…

Степан напряженно вслушивался в грозный голос монаха и не все понимал в его витиеватой речи.

Мефодий громил уже другого послушника, получившего в храме подзатыльник:

— А тебе, Димитрий, должно быть, надоело воду возить с реки да песок целительный доставлять в монастырь для освящения! Ну, говори: надоело?

— Нет, отец Мефодий, — так же смиренно ответил послушник. — Прости, отец… Но должностью своей доволен.