Бабьи тропы

— Нет, не стоит! Все едино… С этим примиришься, там другие будут такие же. Они нам враги! И примиримся мы с ними только тогда… когда сломим их!»

Здесь не только осознание своего человеческого достоинства, но и своих классовых интересов, своих прав. Они выражены ясно и определенно, воинственно, что и требовалось прежде всего в то неспокойное время. Гранкин в столкновениях с железнодорожным начальством то и дело терпел поражение — его переводили с одной станции на другую, наказывали всеми доступными средствами, наконец, уволили, но ничто его не останавливает, он не разочаровывается, не жалуется на судьбу, он постоянно полон энергии и жажды борьбы, он как бы предчувствует свою завтрашнюю победу. А самое важное — кончилась его одинокость. Донкихотство Гранкина чаще всего вызывало насмешки. Но столкновение с начальником участка в условиях всеобщего и узаконенного раболепия вызвало у рабочих к Гранкину уважение, и станционная жизнь сразу пошла по-иному: «…его поступок, видимо, разбудил в них что-то; они сразу будто выросли, и среди них стали раздаваться вначале робкие, а потом и открытые протесты…»

Констатация этого знаменательного факта передана несколько умозрительно и связана с очевидным неумением молодого тогда автора выразить каждую свою мысль образно, но сам Гранкин — фигура безусловно живая, схваченная верно, типичная для рабочей среды в Сибири, только-только пробуждающейся для грядущих классовых схваток. И когда лирический герой рассказа в последний раз встречается с Гранкиным, нас поражают в нем, в Гранкине, его дальновидное стремление сблизиться с рабочими коллективами городских мастерских и его оптимизм, его неистощимая напористость. Последняя, завершающая рассказ сценка звучит символически:

«…Он уже отвернулся и перестал махать мне; ухватившись рукой за колонки, он повис всем туловищем над ступеньками вагона и дерзко смотрел куда-то вдаль, вперед!»

Естественно, герой-повествователь не мог видеть на таком расстоянии выражения глаз отъезжающего Гранкина, но словом «дерзко» он передавал общее впечатление от настроения и образа мыслей полюбившегося ему человека.

Следует подчеркнуть, что лирический герой рассказа «Стрелочник Гранкин» выполняет в нем немаловажную роль. Видно, что он образованней Гранкина, политически более зрел, часто направляет ход его мыслей, заступается за него в трудные минуты. Однажды он даже пригрозил станционному начальству сделать «случай с Гранкиным» достоянием гласности через печать, что на какое-то время предотвратило увольнение стрелочника. В рассказе, таким образом, вырисовывалось два основных героя — Гранкин и повествователь, люди простые, выражавшие, по существу, чувства и мысли передовых рабочих Сибири накануне исторических событий 1905 года. Так возникли в литературе Сибири типы положительных героев, отражавших, подобно героям М. Горького или А. Серафимовича, революционную эпоху.

В 1933 году появилась вторая редакция рассказа «Стрелочник Гранкин», выполненная уже опытной писательской рукой. Многое прописано точнее, уверенней, вероятно, в соответствии с той правдой, какая не могла быть высказанной в подцензурном издании 1906 года. Ф. Березовский, например, не мог так прямо выразить свои антицаристские настроения, его лирический герой не мог убеждать Гранкина в том, что все бедствия народные идут в конечном счете от царя, от царизма. Вообще повествователь занимает теперь в рассказе большее место, и высказывается он решительней, определенней. Иван Николаевич настойчиво теперь внушает Гранкину: суть всех бед не в отдельных лихоимцах и жуликах, не в характерах начальников, охочих до мордобоя, а в государственной системе, основанной на классовом угнетении, и бороться надо не в одиночку, а объединившись, сообща, организованно. Теперь Гранкин, расставаясь с лирическим героем, ясно скажет ему: «Правильно вы когда-то мне сказали: один в поле не воин. Не с этого надо начинать…» Словом, рассказ стал глубже и точней по своему прицелу, характеры главных героев стали шире и объемней. Но реальная, действенная и историко-литературная значимость рассказа определяется все-таки его публикацией 1906 года. В нем в самом деле нащупывался герой времени — рабочий, который уже вышел на авансцену истории.

Рассказ о Гранкине в свое время был замечен. А потом он надолго затерялся в потоке текущих дел, общественных и литературных, и если автор воскресил его в 1933 году, то лишь потому, что основной герой его, как выяснилось с течением времени, из тех, кому принадлежало будущее.

Более значительного произведения, чем рассказ «Стрелочник Гранкин», у Ф. Березовского в дореволюционное время не появлялось. Судя по авторским датам, в 1918–1919 годах он написал очерк, посвященный сложнейшим на Кавказе национальным проблемам в канун Октября, — «Окровавленный Арарат» — и воспоминания о пребывании на турецком фронте — «Февральское мифотворчество». Обширна публицистическая деятельность Ф. Березовского, особенно после революции. Кроме того, что он был в 1920–1922 годах редактором двух крупнейших в Сибири газет, он еще часто и действенно выступал по широкому кругу насущных вопросов времени. А в 1922 году в первом номере только что возникшего журнала «Сибирские огни» после длительного перерыва он снова выступил с большим художественным произведением — с рассказом «Варвара». Непосредственное первое впечатление об этом рассказе хорошо передала Л. Сейфуллина:

«Читал он (автор, — Н. Я.) в низкой комнате маленького утлого деревянного дома, сотрясаемого каждым порывом ветра, в квартире М. М. Басова. Простой чудесный язык, яркий образ сибирячки Варвары, намеченный сразу крепким художественным мазком, в памяти сливаются с постукиванием ставен, с гудением в трубе, с вьюжным воем за стенами, с глухой ночной тишиной и темью, которые мы одолевали, расходясь по домам. Оттого сибирская бывальщина, так хорошо рассказанная Березовским, казалось, ворошилась в каких-то неясных тенях, в глухоте ночной тогдашнего Новониколаевска, волновала своей живучей силой»[1].

Новое произведение имеет подзаголовок «Из рассказов бабушки о старой Сибири» и в самом деле выполнено в форме сказа с соблюдением живых речевых оборотов, напевно, но в меру, без нарочитого подчеркивания, просто:

«Давно это было: годов шестьдесят или семьдесят прошло с тех пор. Худо жилось в ту пору в Сибири. Хоть и просторно было, а народ жил бедно — подати тяжелые были, неурожаи случались, скот часто падал. А в наших местах и совсем тошно было: кругом леса да болота, летом гнус заедал, а зимой такие морозы да бураны были — птица на лету замерзала».

Живописный талант автора здесь, пожалуй, впервые раскрылся в полную его силу. «Бабушка» действительно рассказывала красочно и метко, что ни слово — образ, точный и ясный:

«Михайле Пенкину в то время годов двадцать было. Красавец парень был, волосы черные — в кольцо; лицо хоть и смуглое, а чистое, с румянцем; глаза, как угли, и брови черные — дугой…»

И словарь и синтаксис, весь образный строй речи — народные, все неподдельное, не стилизованное, а естественное, органичное для характера рассказчицы, которая потом тоже раскроется как Михайла Пенкин или сама Варвара в ее бесхитростных описаниях и характеристиках.

В рассказе «Варвара» предстала перед нами старая Сибирь с ее людьми необычных характеров, с ее социальными бедами, с ее темнотой и дикостью, порождаемыми собственническим укладом жизни, собственнической психологией. Варвара, женщина незаурядная, волевая и гордая, с большим запасом душевных сил, прожила, однако, жизнь впустую.

В чем истоки ее трагедии?

В ней самой, — утверждает автор. Она полюбила Михайлу Пенкина на всю жизнь, истово, до самоотречения. И эта огромная сила любви, не найдя естественного выхода — Пенкин за убийство был осужден на многолетнюю каторгу, — буквально иссушила ее. Она из девушки веселой, добросердечной, общительной превратилась от безысходного горя в женщину замкнутую, нетерпимую, черствую. В любви таилась и слабость. Душа Варвары не вынесла крушения всех надежд.

1

Л. Сейфуллина. Памятное пятилетие. «Сибирские огни», 1927, №1, стр. 218.