Страница 7 из 15
Марина устремила на меня свой тревожный взгляд, как бы гадая, какое впечатление произведут на меня ее слова, и ответила просто:
— Никого.
— Как?! — опешил я.
— Так. Ни за столом, ни где-либо в другом месте никого не оказалось. Посмотрела на вешалку; там не было никакой шинели. Это было очень страшно, так страшно, что я даже не закричала, не бросилась бежать, я… застыла, оцепенела от ужаса. И неподвижно смотрела туда еще долго, потому, что… человек продолжал сидеть за столом…
— Позвольте, Марина, вы же сказали, что там никого не было!
— Да, я никого не видела. Но я слышала, что он там. Он перелистывал страницы книги, я слышала шуршание бумаги, он курил, глубоко затягиваясь и шумно выпуская дым, он двигался, под ним скрипел стул. Но в то же время я видела, что там никого нет, и на столе нет никакой книги, никаких бумаг, которые двигались бы в его руках.
— Человек-невидимка? — попробовал я пошутить.
— Да, — болезненно улыбнулась Марина, — только не уэллсовский; какой-то совсем особый, немыслимый, с невидимой одеждой и невидимыми предметами… Ну вот. Так я просидела на кровати долго, может быть, час-полтора, не знаю. Потом вдруг сразу, в один миг все исчезло. Он сделал какое-то движение, что-то щелкнуло дважды, будто треснула электрическая искра, и все кончилось. Он исчез из комнаты. Не ушел, а просто… ну, исчез там же на стуле, и только спать, я, конечно, уже не могла. Дождалась начала смены и ушла на работу.
Марина замолкла. Молчал и я, обдумывая свои догадки, показавшиеся мне теперь недостаточно убедительными. Однако они были по меньшей мере правдоподобны, остальное зависело от моего красноречия. Во всяком случае, я видел свою задачу прежде всего в том, чтобы успокоить Марину, рассеять ее мрачные мысли о психическом заболевании, об отъезде…
— Скажите, Марина, — начал я, — вы обратили внимание потом, когда все кончилось, на ваш ключ, — был ли он в двери?
— Да, он оказался торчащим в замочной скважине, изнутри комнаты.
— Так я и думал. Вам это обстоятельство ничего не объясняет? Давайте рассуждать логично. Можно открыть такую дверь другим ключом? Нельзя. Значит, на самом деле никто дверь не открывал и в нее не входил. Согласны?
— Позвольте, но разве я сомневаюсь в том, что ничего этого вообще не могло быть, что это плод расстроенного воображения, галлюцинация?..
— Нет, нет, Марина. Зачем прибегать к таким крайним и искусственным объяснениям? Разве вы раньше страдали галлюцинациями?
— Никогда ничего подобного не было.
— Ну, вот видите. А есть гораздо более простое и естественное объяснение. Я даже сказал бы, что ваша история стара, как свет. Вспомните, как часто в литературе встречается такая схема: невероятные, фантастические приключения начинаются в тот момент, когда герой готов погрузиться в сон. А когда переживания героя достигают высшего напряжения и он уже готов погибнуть, он просыпается и облегченно вздыхает: это был сон! У вас ведь тоже все началось, когда вы засыпали, то есть, по существу, когда вы заснули. Конечно, это был сон, Марина. Правда, очень оригинальный. Его особенность в том, что события крайне фантастические происходят на фоне вполне реальной обстановки. Но в этом нет ничего невероятного: сны бывают бесконечно разнообразные и очень сложные по своему построению. Очень часто человек сознает, что видит сон. Но если события сна начинаются и заканчиваются в реальной обстановке заснувшего, то самый переход его ко сну и обратно остается совсем неощутимым, и тогда «сонные» события кажутся происходившими на самом деле. Правда, такие сновидения бывают не часто, и люди запоминают их на всю жизнь… И вот послушайте, Марина, я расскажу вам случай из моей жизни. Я с детства летал во сне. Летал, как птица, без всякой, конечно, техники. Вам это знакомо?
— О, да, — сказала она, — и усталое лицо ее на мгновенье осветилось радостным воспоминанием. — Я летала тоже, только очень давно и мало. Пожалуй, это были самые прекрасные из моих снов.
— Да… это прекрасное ощущение, свойственное детству, молодости. Потом оно обычно угасает. А я летал всю жизнь, летаю и до сих пор — правда, теперь редко. И, право, мне кажется, что едва ли кому-нибудь еще пришлось испытать то, что случилось со мной. Почему-то, летая, я всегда сознавал, что это происходит только во сне. С течением времени меня в этой моей сонной жизни все настойчивее стала преследовать уверенность в том, что летать можно и наяву. Для этого нужно было только запомнить необходимые движения и какие-то особые внутренние усилия, которые обычно ускользают из памяти, когда пробуждаешься. Часто, просыпаясь, я еще несколько мгновений помнил эти усилия и, признаюсь, Марина, иногда пробовал, быстро поднявшись с постели и приняв нужную позу, их повторить. Но не успевал. Они быстро таяли во мне. Тогда я начал специально заниматься этим, твердить, зазубривать эти усилия и движения, рассчитывая запомнить их наконец настолько, чтобы успеть «донести» до действительности.
И вот однажды, когда я гостил летом у своей тетки на Украине, мне пришлось пережить удивительное приключение. Представьте себе обстановку: старый помещичий дом, одноэтажный. В одной из комнат помещались мы с двоюродным братом. Недалеко от дома, в парке, был небольшой пруд, обрамленный высокими старыми липами; мимо него по берегу проходила ровная дорожка. Это уединенное место редко кто посещал. И тут однажды во сне я начал свою «работу». Вдоволь налетавшись между широкими кронами лип, насладившись полетом над самой водой пруда, как это делают ласточки, я опустился на дорожку и стал заучивать движения и усилия взлета, поднимаясь, делая небольшой круг и снова опускаясь на то же место. Ночь была теплая, светлая, настоящая гоголевская украинская ночь. Наконец я решил, что пора проснуться и попробовать, не выйдет ли уже толк из моих занятий.
Я сделал какое-то усилие и действительно проснулся. Было раннее утро. Лучи солнца, проникая сквозь деревья, ярко освещали штору, в комнате было светло. В открытое окно врывался чудесный аромат жасмина. Я быстро поднялся с постели, осторожно, чтобы не разбудить брата, вышел на середину комнаты, принял нужную позу, сделал усилие, которое только что заучивал во сне, взмах руками и… поднялся в воздух. Не знаю Марина, переживал ли кто-нибудь такой восторг, какой овладел мною тогда. Ведь я был первым человеком, научившимся летать, как птица, как бабочка! Что я выделывал! Я облетел комнату несколько раз под самым потолком вдоль стен, парил в воздухе на месте, снижался к полу, как делал это над водой пруда… Все это было трудно: оказалось, что комната становится очень тесной, когда принимаешь горизонтальное положение. Трудно было делать повороты — так, чтобы не задеть стены.
Умудрившись повернуться из угла к середине комнаты, я вдруг увидел крючок, ввинченный в центре потолка для висячей лампы. Я зацепился указательным пальцем левой руки за этот крючок и продолжал поддерживать горизонтальное положение, двигая одними ногами.
Вдруг в коридоре послышались шаги. Я моментально представил себе, что получится, если кто-нибудь войдет в комнату и застанет меня в таком виде. Быстро опустившись на пол, я юркнул под одеяло и лег на спину. Сердце билось усиленно, я тяжело дышал от напряженных движений, от восторга и волнения.
В эти минуты я пережил нечто большее, чем восторг победы. Я издевался над законами физики, над ничтожным человеческим разумом, не допускавшим возможности того, что я сделал. Я думал о новой, невероятной жизни, которая с этого утра открывалась передо мной. Так, упиваясь мечтами, я лежал, смотрел широко открытыми глазами в потолок, и вдруг… Это была случайность, Марина, мелочь, но она буквально потрясла меня. В ней заключалась гибель всех моих восторженных надежд. Скользя взглядом по потолку, я вдруг заметил, что на нем нет крюка, за который я только что держался рукой! Мало того, его здесь и не было никогда, потому что никакого отверстия, ни малейшего изъяна не оказалось на этом месте.