Страница 87 из 114
Оба рабочих так напугались, что бросились к лестнице, спускавшейся из люка, но так как более ничего не последовало, они легко дали уговорить себя вернуться.
Тем временем я открыл книжечку. В переплете из обыкновенной красной кожи, закрывавшемся серебряными застежками, была вставлена одна-единственная страничка плотного пергамента, и на ней внутри двойной пентаграммы была сделана надпись на средневековой латыни, которую буквально можно перевести так: «Все, что заключено в этих стенах, будь то одушевленное или бездыханное, живое или мертвое, да повинуется моей воле по мере вращения иглы. Да будет проклят этот дом! Да не ведают покоя его обитатели!»
Более нам ничего не встретилось. Мистер Дж. сжег записную книжечку и тем самым содержавшееся там проклятие. Ту часть здания, где находились потайная комната и помещавшаяся над ней спальня, он снес до самого фундамента. По завершении работ ему достало мужества самому провести месяц в этом доме, тише и удобнее которого невозможно было бы сыскать во всем Лондоне. Затем он сдал его в аренду, и с немалой выгодой, постоялец его был всем доволен и ни на что не жаловался. Однако история моя на этом не кончается. Через несколько дней после того, как мистер Дж. переселился в описываемый дом, я нанес ему визит. Беседуя, мы стояли у открытого окна и наблюдали за фургоном с предметами обстановки, доставленными из прежнего дома мистера Дж. Я как раз излагал ему свою теорию о том, что все эти явления, которые считаются потусторонними, берут свое начало в человеческом мозге, и в качестве подтверждающего примера привел заклятие или скорей проклятие, обнаруженное и уничтоженное нами. В ответ мистер Дж. заметил: «Означает ли это, что если гипноз или какая-либо иная родственная ему сила и впрямь действует подобным образом и вызывает столь необыкновенные последствия, то такое воздействие может продолжаться и по смерти магнетизера? Ведь если заклятие было произнесено, а комната замурована более семидесяти лет тому назад, весьма вероятно, что магнетизер давно расстался с жизнью». Так возражал мне Дж., когда, прервав его на полуслове, я схватил его за руку и указал глазами на простиравшуюся перед нами улицу.
С противоположного тротуара шагнул превосходно одетый господин и, задержавшись у фургона, что-то сказал возчику. Его лицо, как раз находившееся против окна, было ясно видно. Это было то же лицо, что и на миниатюре — лицо вельможи, скончавшегося триста лет тому назад.
— Милостивый Боже! — вскричал Дж. — Это де В. собственной персоной! И выглядит он так же, как в дни юности, когда я видел его при дворе раджи, ни на день старше!
Движимые одной мыслью, мы бросились вниз. Я первым выскочил на улицу, но господин этот уже скрылся из виду. Однако мне удалось его высмотреть в нескольких ярдах впереди, и через мгновенье я поравнялся с ним.
Я уже было решился заговорить, но, заглянув ему в лицо, понял, что это выше моих сил. Его змеиный взгляд пронзал и завораживал. К тому же во всем его облике было столько достоинства, гордости, сознания превосходства, что каждый, сколько-нибудь знакомый с обычаями света, дрогнул бы, прежде чем решился бы выказать фамильярность или бесцеремонность. Да и что я мог сказать? И устыдившись своего порыва, я отступил на несколько шагов, не отставая, однако, от незнакомца, ибо так и не решил, что мне предпринять. Тем временем он завернул за угол, где его дожидался обычный экипаж, у ступенек которого стоял не ливрейный лакей, а слуга в костюме, какие носят гиды. В следующее мгновенье он сел в карету, и она тронулась. Мистер Дж. все еще стоял у входных дверей. Он спросил у возчика фургона, о чем справлялся незнакомец.
— Да просто полюбопытствовал, кому сейчас принадлежит этот дом.
Вечером того же дня вместе с одним своим другом я оказался в некоем заведении, называвшемся клуб «Космополитен», двери которого были открыты для людей всех стран, воззрений и званий. Там можно было выпить чашку кофе, выкурить сигару, зная заранее, что среди гостей встретятся приятные, а порой и выдающиеся личности.
Не пробыв в зале и пяти минут, я заметил, что за одним из столов с моим знакомым, которого я тут назову Г., беседует оригинал миниатюрного портрета. Сейчас, когда он был без шляпы, сходство выглядело еще более разительным. Черты лица во время разговора казались менее суровы и даже освещались улыбкой, правда очень беглой и холодной. Величавость осанки, на которую я обратил внимание на улице, еще более бросалась в глаза, таким величественным, пожалуй, мог быть восточный принц, в манерах которого выражается идея высшего безучастия и привычной, нерассуждающей, досужей, но неумолимой силы.
Г. вскоре покинул незнакомца, который принялся читать научный журнал, совершенно поглотивший его внимание.
Я отозвал Г. в сторонку: «Кто этот господин и чем занимается?»
— Вон тот? Весьма замечательная личность. Мы повстречались в прошлом году в пещерах Петры, этой библейской Идумеи. Это лучший из известных мне ученых-ориенталистов. Мы вместе путешествовали, угодили к разбойникам, причем он выказал присутствие духа, спасшее нам жизнь, а впоследствии пригласил меня в Дамаск, где я провел день в его доме, утопавшем в цветущих деревьях и розовых кустах. Ничего прекраснее нельзя себе вообразить! Он прожил там несколько лет на широкую ногу, по-восточному. Я не могу избавиться от подозрения, что это вероотступник, несметно богатый и чрезвычайно эксцентричный, и, кстати сказать, великий магнетизер. Я собственными глазами видел, как он передвигал неодушевленные предметы. Если вынуть из кармана письмо и бросить его в другой конец комнаты, он прикажет ему лечь у его ног, и письмо, ползком и извиваясь, будет перемещаться, пока не выполнит приказ. Клянусь честью, это истинная правда. Я видел, как он заклинал погоду, разгонял и стягивал тучи с помощью не то стеклянной трубочки, не то палочки. Но он не любит толковать об этом с посторонними. Он только что вернулся в Англию и говорит, что не был тут невероятно долго. Позвольте представить вас ему.
— Сделайте милость! Так он англичанин? Как его имя?
— О, самое простое — Ричардс.
— Какого он происхождения? Из какой семьи?
— Откуда мне знать? Да и какое это имеет значение. Вне всякого сомнения, выскочка, но до чего богат, дьявольски богат!
Г. подвел меня к неизвестному, и знакомство состоялось. Манерами своими мистер Ричарде не походил на завзятого путешественника. По складу своему путешественники, как правило, наделены великим жизнелюбием, разговорчивы, порывисты, не терпят возражений. Мистер Ричарде был сдержан и говорил приглушенным тоном, манеры его казались суховатыми из-за высокомерно-церемонной вежливости, напоминавшей о прошлом веке. Мне подумалось, что и его английский не вполне был языком сегодняшнего дня. Я бы даже решился утверждать, что в его речи проскальзывал легкий иностранный акцент. Но тут он заметил, что на протяжении многих лет почти не имел обыкновения изъясняться на родном языке. Разговор наш коснулся перемен, какие претерпел вид Лондона с тех пор, как он в последний раз посещал столицу. Г. быстро перешел от этого к переменам морального свойства — литературным, социальным, политическим, а также на великих людей, сошедших со сцены за последние двадцать лет, и на новых великих, которые лишь вышли на подмостки. Ко всему этому мистер Ричарде не выказал ни малейшего любопытства. Он явно не читал никого из ныне здравствующих авторов и, видимо, не знал наших государственных деятелей, из тех, что были помоложе, даже по именам. Однажды — всего только однажды он рассмеялся, его рассмешил вопрос Г., не подумывает ли он баллотироваться в парламент. Смех был сдавленный, саркастический, зловещий — ухмылка, переродившаяся в смех. Через несколько минут Г. отошел от нас, чтоб перекинуться словом с какими-то дефилировавшими по зале знакомыми, и я сказал тихо:
— Я видел вашу миниатюру, мистер Ричардс, в доме, прежде принадлежавшем вам, а может статься, отчасти и построенном вами на такой-то улице. Вы проходили мимо него сегодня утром.