Страница 69 из 114
Так как он решительно и, на мой взгляд, не совсем вежливо, отказался от нашего приглашения, все, что она могла сделать, это перенести обед на более ранний час, чтобы гость перед отъездом в Лондон мог отведать заколотого накануне гуся.
Утро следующего дня выдалось ясным, свежим, солнечным. Мы с Валентайном с вечера договорились прогуляться перед завтраком, и в восемь часов очутились на холме с видом на Лоу-Парк, одно из многочисленных поместий герцога Севернского.
— Мне кажется, хозяину таких владений трудно расстаться с этим миром, — заметил мой спутник.
— Теперешний герцог совсем молод, — отвечал я, — думаю, ему не больше двадцати трех — двадцати четырех лет. Я знаком с его теткой, леди Мэри Кэри, она довольно часто упоминала о долгих годах его несовершеннолетия, во время которого накапливалась рента, и о том, что герцог подрастает.
— Интересно, что чувствует человек, который глядит на эти леса и земли, зная, что они принадлежат ему?
— Полагаю, то же, что и мы, если не считать зависти, — ответил я.
Затем мы отправились назад, беседуя по дороге о разной чепухе.
После завтрака, который как за городом, так и в Лондоне является для меня, к сожалению, чистой формальностью, я удалился в библиотеку писать письма. Одно из них особенно занимало меня. Оно было адресовано секретарю благотворительной организации, руководители которой хотели купить Кроу-Холл, или, если я пожелаю оставить за собою дом, удовлетворились бы участком земли, чтобы построить богадельню и завести образцовое хозяйство.
Осторожность — та карета, в которой я проехал всю жизнь, и я ответил:
"Сэр, Ваше предложение требует серьезного рассмотрения, и я прошу дать мне месяц для окончательного ответа.
Ваш покорный слуга
X. Стаффорд Тревор".
Это и еще несколько писем я решил отправить сам — пребывание в сельской местности всегда усугубляло мою любовь к одиночеству и тайным прогулкам. Поэтому, не сказав никому ни слова и не спросив, нет ли у него или у нее конфиденциальных поручений, я отправился на почту в ближайшую деревню в полном одиночестве.
Выходя из ворот усадьбы, я встретил скакавшего на взмыленном коне грума в ливрее герцога Севернского.
— Простите, сэр, не у вас ли в доме находится мистер Уолдрум?
— Я думаю, он там, — ответил я, — зачем он вам?
Конь уже мчался во всю прыть по аллее, но всадник обернулся и крикнул:
— Герцог! Слоун! Мозг!
"Когда вернусь, все узнаю", — подумал я и направился к почтовой конторе.
Вернувшись, я застал Мэри в ужасном волнении.
— Представляете себе? — спросила она, обеими руками сжав мою. — За мистером Уолдрумом прислали из Лоу-Парк.
— Что там случилось?
— У герцога в руках разорвало ружье. Он опасно ранен.
— Вот, наконец, Валу выпала удача, — заметил я.
— Как вы практичны! — с упреком сказала она.
— Разумеется, дорогая, если герцогу по нраву несчастные случаи, то мой друг вправе этим воспользоваться.
— Конечно, — согласилась она, — но то, что произошло, ужасно.
— Что именно? — поинтересовался я.
— Что-то с глазами, с головой и рукой, — последовал исчерпывающий ответ.
— Сомнения нет, гусь жарится не зря.
— О, как вы можете! — проговорила она и убежала, прижимая платок к глазам, оплакивая раны человека, которого никогда в жизни не видела.
Меня поразила тогда и до сих пор поражает склонность женщин к сочувствию скорее теоретическому, чем практическому.
Часы пробили час, затем два, Валентайн все не приходил, и я начинал ощущать голод.
— Дорогая, — спросил я, — как насчет гуся?
— Вы считаете, мистер Уолдрум задержится? — заметила она.
— Вполне вероятно.
— Может быть, подождем еще четверть часа?
— Если хотите, подождем еще час, — отвечал я великодушно, хотя голод терзал мои внутренности. Прошло десять минут, двадцать, тридцать, сорок, на Мэри было жалко смотреть. Ей всегда приходилось считаться со мной и только со мной, а теперь другой гость нуждался в ее терпении и предупредительности.
— О, — воскликнула она наконец, услышав приближающийся стук колес, — и это "о" значило целую благодарственную молитву, — вот и он!
— Подождите, дорогая, — заметил я и, водрузив на нос пенсне, разглядел экипаж, запряженный парой пони, мчавшийся по гравию, но заключавший в себе отнюдь не мистера Уолдрума, а поистине последнего человека, которого мне хотелось бы видеть в Фэри-Уотер — леди Мэри Кэри.
Меня не часто пробирает дрожь, и мне довольно редко кажется, что голова и сердце поменялись местами, однако увидев женщину, которая откинувшись на подушки, рассматривала своими огромными глазищами скромный дом моей кузины, я пал духом.
У нее были густые, торчащие как проволока волосы, широкие ноздри, живые любопытные глаза и выпяченные губы. Кожа желтая, испещренная коричневыми точками; фигурой она в высшей степени напоминала тючок белья, приготовленного в стирку; она была невероятно жадна и неописуемо бесцеремонна.
Она и часу не могла пробыть в обществе чужих людей, чтобы с кем-нибудь не поссориться. Она и недели не могла потерпеть, чтобы не вытребовать у нового знакомого какой-либо услуги или подарка. Она развелась с одним мужем, а другого свела в могилу в надежде, что он оставит ей все свои деньги.
Этой надежде не суждено было сбыться. Поскольку она рассказывала историю с наследством всем и каждому, я думаю, не будет нескромным повторить ее.
Мистер Кэри написал завещание, согласно которому оставлял дорогой и возлюбленной жене своей все состояние кроме таких-то и таких-то сумм для выплаты таким-то и таким-то лицам, и вручил этот документ леди Мэри.
Неделю спустя он составил и поместил у своих адвокатов другое завещание, согласно которому леди Мэри получала на жизнь три тысячи годовых.
На три тысячи в год и собственное небольшое состояние леди Мэри вела, насколько ей удавалось, жизнь светской женщины.
У нее бывали приемы, бывали вечера, бывали концерты, бывали скромные обеды, которые посещали все, кто получал приглашения. Какое значение имели ее непривлекательность, ее скаредность, ее высокомерие? Разве она не приходилась сестрой одному герцогу, теткой другому? Разве не было честью услышать от нее оскорбление? А находиться под ее особым покровительством или удостоиться обращения по имени было заметным отличием, пробуждающим зависть, ненависть и прочие недобрые чувства у тех, кто не оказался в числе баловней судьбы.
Ко мне леди Мэри была неизменно расположена. Я был ей полезен и мог оказаться полезным в дальнейшем. Она называла меня Стаффордом. Она заставляла меня танцевать с девушками, которые ни с кем не были знакомы, и с девушками, с которыми никто из мужчин не стремился познакомиться. Она приказывала мне сходить на новую пьесу или пойти в оперу. Она брала меня под руку с таким видом, будто платила мне за это жалование, и относилась ко мне как к другу дома.
Однажды ей приглянулись мои запонки, и она попросила отдать их ей, потому что они как раз годились для ее манжет, а не далее как через неделю она облюбовала брелоки, которые я по глупости прикрепил к своей цепочке, и безуспешно выпрашивала их.
После этого чего только она не пыталась себе заполучить, кроме одного: одежды для своего лакея, который обладал столь мощным телосложением, что для его дородной фигуры одновременно потребовалось бы три-четыре моих костюма.
Леди Мэри редко встречала отпор. Все опасались ее язычка и ее нрава, чтобы отважиться противостоять ей, но однажды мне довелось наблюдать меткий выстрел, попавший ее светлости не в бровь, а в глаз.
Это произошло следующим образом.
Леди Мэри воспылала жаркой дружбой к одной писательнице, которая пользовалась хорошей репутацией в литературных кругах не столько благодаря своим внешним качествам, сколько таланту. Ее прозвали "Скелет-в-Лохмотьях". "Скелет" — поскольку, если какая-то плоть и могла, в прежние годы, покрывать ее кости, то уже давно иссохла, а "Лохмотья" — потому что на ней никогда не бывало новой одежды.