Вирсавия

Царь совсем не пользовался голосом, забыл, что у него есть голос, и все же он кричал, боль исказила его лицо, и выкрикнул он то, что было для него совершенно ясно и истинно:

Господи! как поступить мне с Урией? Отчего Ты велишь мне погубить Урию? Урии должно умереть, я слышу Твой голос внутри меня, я прикажу убить его, я принесу его в жертву и дарую ему счастие! Избавь же меня, Господи!

Лицо его вновь успокоилось, неимоверное напряжение как будто бы ослабило свою хватку, он более не слышал крика внутри себя и закончил беседу пред ковчегом в мире и достоинстве, голос его опять был по-царски холоден и сдержан:

Господи, пусты мы, люди, и тленны, ходим мы в жизни, подобно бесплотным призракам. Надежда моя на Тебя, я пришелец, о котором Ты заботишься. Ты исполнил сердце мое веселием с того времени, как у них хлеб и вино умножились. Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, един даешь мне жить в безопасности.

Из двух козьих шкур, взятых в скинии Господней, устроил Шевания себе постель у порога Вирсавии. Она не говорила с ним, понимала, что его послал царь. Возвратившись в дом свой, она вдруг вся задрожала от обессиленности, а быть может, и от лихорадки, более всего хотелось ей лечь прямо на каменные плиты пола, как во дни землетрясения, она ведь и дрожала как от землетрясения. Но все же она смирила учащенное свое дыхание и усталость в членах; сделавши над собою усилие, от которого заболело сердце и помутился взор, она с виду спокойно и привычно совершила омовения, причесала волоса и приготовилась ко сну.

Вот я какова, думала она, я так просто не ложусь.

Когда Шевания увидел, что она вытянулась на постели и укрылась одеялом, он пошел к кувшину с водой, что стоял за дверью, и наполнил свежей водою глиняную чашку, чтобы поставить у ее изголовья. Подойдя затем к Вирсавии, он увидал, что тело ее сотрясается от беззвучных рыданий и что она спрятала лицо под одеялом, как прячет лицо умерший. Он нерешительно остановился с чашкой в руке, надобно что-то предпринять, ведь, наверное, есть что-нибудь такое, что царь велел бы ему сделать, нет сомнения, что он должен еще и оградить ее от сильных смятений и губительных чувств и мыслей. Она не слышала, как он подошел, лежала под одеялом одинокая, и покинутая, и беспомощная.

Долго медлил Шевания, долго не мог решить, какой поступок будет правильным, но в конце концов наклонился к Вирсавии и поднял одеяло с ее лица; он ожидал, что щеки ее будут облиты слезами, а рот перекошен от плача. Однако лицо ее лишь чуть поблескивало от пота, и она смотрела на него широко раскрытыми, удивленными и сухими глазами, как будто бы желая услышать от него какие-нибудь слова.

Я знаю, как это бывает, нерешительно сказал Шевания. Я тоже избран. Родители мои отдали меня священникам в тот день, когда Господень ковчег завета перенесли в Иерусалим из дома Аведдара Гефянина. Мои родители избрали меня и сделали благодарственною жертвой.

Избрали? — медленно проговорила Вирсавия.

Нам, избранным, должно понимать друг друга, сказал Шевания. Я трублю трубами у входа в скинию Господню и пред ковчегом Господним. Когда волоса у меня на висках достигнут полной своей длины и шею мою сокроет борода, удалюсь я на все дни жизни моей в скинию Божию, кровью овна мне помажут мочку правого уха, и большой палец на правой руке, и большой палец на правой ноге и так посвятят в священники.

Если до той поры не изберут меня для чего-нибудь другого, добавил он.

Он смутно предчувствовал, что это поручение, данное ему царем, может стать началом другого избрания.

Избрали? — повторила Вирсавия. А потом спросила:

Почему ты здесь?

Царь послал меня.

Она посмотрела на него — борода еще редкая и совсем как пух, лоб чистый, гладкий, а глаза по-детски большие и доверчивые. Нос у него был маленький и острый, гладкие, темные, почти черные волоса его закрывали уши, он робко, умоляюще и вопросительно улыбался ей своими красными, слегка выпяченными губами, от платья его шел теплый, вкрадчивый запах курений, запах священства.

Но зачем он послал тебя? — спросила она. Того, кто трубит трубами пред Господом?

Мне должно стеречь то, что свято, отвечал он.

Свято? — переспросила Вирсавия удивленно, как бы обращаясь к себе самой. Что же свято здесь, в доме Урии?

Ты.

Разве же я святая?

Ты избрана, сказал Шевания. Царь властен избрать святыню. И даже то, что в миг избрания не свято, исподволь преображается благодаря близости царя и делается святынею.

Она чувствовала, как напряжение отпустило, когда Шевания посмотрел на нее и заговорил с нею, она уже не всхлипывала и не рыдала, наверное, оттого, что в милости своей царь Давид прислал к ней Шеванию.

А царь Давид святой? — спросила она.

Да, отвечал Шевания. Он помазанник Божий, пророк Самуил из Рамы избрал его по велению Господа. Святее всех живых — Господь Бог, но за ним по святости следует царь.

А я? — сказала Вирсавия. Разве же я, обыкновенная женщина, могу быть святой?

Святым может быть что угодно. Медный сосуд в скинии Господней, и труба, которой я трублю, и царские сыновья, и сандалии священников. Все дело в избрании. Все избранное — свято. А самое избранное есть самое святое.

Шевания заговорил с пылом, и уголки рта его повлажнели. Он был рад наставить Вирсавию.

Избираемое для жертвоприношения тоже свято.

Дай мне воды, попросила она.

Он протянул ей чашку, и она, опершись на левый локоть, стала пить. Потом отдала ему пустую чашку, вновь легла и затихла, Шевания видел по ее лицу, что множество вопросов еще одолевало ее и что из черт ее покуда не изгладились смятение и испуг. Отчего она испугана? Оттого, что находилась во власти царя Давида? Но ведь все и всегда находятся в чьей-нибудь власти!

Вот и для этого человек тоже избирается — дабы жить, преисполняясь жизнью другого.

Или же святость испугала ее?

Высок над всеми народами Господь, сказал Шевания, просто чтобы не молчать. Над небесами слава Его. Кто, как Господь Бог, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями?

Когда Вирсавия высказала наконец вопрос, который все это время просился наружу, голос у нее дрожал и был неуверен:

Что он сделает с Урией?

Кто?

Царь. Царь Давид.

Шевания ответил не сразу, ведь надобно было подумать, какова бы могла быть воля царя в этом особенном случае, он понимал, Вирсавия требует, чтобы он ответил вместо царя.

Ты любишь ли Урию? — спросил он.

Люблю ли?

Я не знаю другого слова для этого трудного вопроса.

Я принадлежу ему, сказала Вирсавия.

Ты ему принадлежала, поправил Шевания.

Быть может, я любила сознавать, что принадлежу ему, осторожно произнесла она. Что, как бы там ни было, я кому-то принадлежу.

И Шевания ответил на ее вопрос чистой правдой:

Возможно, он поступит милостиво. И тогда он вознесет Урию до приставника среди арамеев. Возможно, он поступит мудро. И тогда вернет тебя Урии и забудет о тебе. А возможно, он поступит хитро и разумно. Тогда он велит убить Урию.

Руки Вирсавии будто лишились крови, стали холодными, она спрятала их под одеяло, чтобы согрелись они от бедер ее, и чувствовала, как мышцы сводит от холода.

И как же, по-твоему, он поступит? — спросила она, и голос ее вдруг зябко задрожал, она вся похолодела, когда поняла, что спрашивает не об Урии, а о себе самой.

Я не знаю, как он поступит, осторожно сказал Шевания. Ничего нельзя знать наверное. Но святость сделала царя Давида очень хитрым и очень умным.

Не нашлось у него для этого более мягких слов.

Святость — свойство непостижимое, сказала Вирсавия, стуча зубами. Последствия ее и действия могут быть какими угодно.

Пути и плоды святости неисповедимы, согласился Шевания.

Но отчего сама жизнь не святыня? — неожиданно сказала Вирсавия, почти с отчаянием. Если медные кувшины, и елей, и сандалии священников могут быть святы, то, наверное, и жизнь человека должна быть святынею! Дух, который живет в человеке!