Вирсавия

Указывать дорогу к убежавшим верблюдам, ослам и овечьим стадам. Дарить утешение тем, кто лишился верблюдов, ослов или овечьих стад.

Знать все и сообщать другим малую толику этого знания.

Призывать с неба огонь, когда есть в огне надобность.

В крайней нужде пробуждать к жизни мертвых.

Мертвых?

Да, поистине мертвых.

Из преисподней?

Да. Из преисподней.

Однажды умер во храме один из мальчиков, такой же годами, как ты сейчас, Сын мой, мальчик этот хранил священную золотую змейку, которой очищают и освящают царское вино, и никто не знал, где спрятана змейка, мы все без устали и в испуге искали ее, и целых два дня царь не осмеливался пить вино, мальчик унес знание о тайнике с собою в преисподнюю, к мертвым, Нафан тоже тщетно искал змейку, а потом пробудил мальчика от смерти, ибо другого способа не было, звали мальчика Садок сын Адиила, и, воротясь из преисподней, он рассказал, где спрятана змейка.

И где же она была спрятана?

Она была зарыта под порогом одного из амбаров, и никто не мог понять, зачем он спрятал ее именно там, а потом Нафан снова отпустил его к мертвым, в преисподнюю.

Вот так много знала Вирсавия о Нафане, пророке, так много знала она уже спустя несколько лет, а быть может, знала и еще больше, но не хотела говорить, ведь Нафан тоже был близок ее сердцу.

Без пророка царь несовершенен, пророк ведет к нему луч правды, которая его совершенствует.

Давид, стало быть, имел Нафана. Нафан был инструментом, преисполненным Духа, духовым инструментом Господа.

Когда Вирсавия поселилась в доме Давидовом, когда прошло несколько месяцев и все уже видели, что носит она под сердцем царское дитя — сказать по правде, она и не скрывала этого, наоборот, подпоясывала одежду под грудью шитой жемчугом лентой, чтобы видно было выступающий живот, — тогда-то Нафан пришел к царю и сказал:

В одном городе были две женщины, одна богатая, а другая бедная. У богатой было очень много мелкого и крупного скота, который пасся в Ефремовых горах и на равнине Гауранской, были у нее и козы, и верблюды, и овцы, и ослы в изобилии.

А у бедной ничего, кроме одной овечки, из тех, что отвергнуты священниками, слишком она была маленькая для жертвы, и женщина взяла ее к себе, и умащала целебными мазями, и клала мед ей на язык, и давала сосать грудь свою.

Да, овечка стала ей как дочь, ночью спала у нее на груди, днем же, мемекая, ходила подле нее, уткнувшись головой в правое ее бедро, и вот выросла овечка и стала самой красивой, и самой жизнерадостной, и самой привлекательной во всей долине Иорданской.

И они очень любили друг друга, овечка и эта женщина.

И пришел к богатой женщине странник, был это разбойник и убийца, которого мучили тяжкие грехи, и потребовал он от богатой женщины овцу, чтобы принести ее в жертву греха.

Если не подаришь мне овцу, я и тебя убью, сказал он.

Так мучили его грехи, так велика была нужда его в жертвенном овне.

И богатая женщина послала слуг своих к бедной, слуг с копьями, и мечами, и плетьми, и взяли они овечку ее, прекрасную овечку, любимую ее дочь, и богатая женщина отдала ее разбойнику, чтобы тот принес свою жертву.

Достойна смерти эта женщина! — вскричал Давид.

Которая из двух?

Богатая! Та, что взяла единственную овечку бедной женщины!

Та женщина — ты, сказал Нафан.

Нет, сказал Давид. Даже в притче я не могу быть женщиной.

Нафан же твердил: эта женщина есть не кто иной, как ты!

Твои слова не всегда метки, сказал Давид. Часто они не попадают в цель.

В моих притчах есть глубины и тайны, тебе непонятные. Для открытого и ясного притчи не надобны.

Твои притчи необходимо истолковывать, и в этом их самый большой изъян, сказал Давид. Хорошая притча должна заключать толкование в себе самой.

Притче можно и должно иметь множество толкований, защищался Нафан. Она должна быть как глубокие воды, которые от освещения меняют свой цвет и образ.

Мутные воды, насмешливо произнес царь.

Образы притчи, продолжал Нафан, должны помещаться один поверх другого, как ткани на полке у ткача: вытаскивая на свет один, надобно помнить, что во тьме ждет другой, под всяким узором должен быть сокрыт другой узор.

Подобные притчи кажутся мне лишенными смысла, сказал царь. Я желаю от притчи ясных ответов, и более ничего.

Надобно быть смиренно открытым и бдительным, чтобы воспринять притчу в глубине своего сердца, сказал Нафан.

Смиренно открытым? — повторил царь.

Хорошая притча содержит бесконечное число ясных ответов, и даже более того: бесконечное число ясных ответов, которые друг другу противоречат и друг друга исключают.

Такая притча уничтожает сама себя, сказал Давид.

Да, согласился Нафан. Бывает и так. Но если она истинна и если имеет источник свой у Господа, то она исподволь вновь возникает в сердце прислушивающегося.

Господь не занимается притчами, нетерпеливо сказал царь. У Господа мысли самые что ни на есть ясные и простые.

В этом ты ошибаешься, господин мой царь, сказал Нафан, и голос его зазвенел от раздражения. Ты не знаешь Господа. Не знаешь Его так, как знаю я! Ты всего лишь Его помазанник, но не пленник Его!

Ты не преисполнен день и ночь Его голосом, вскричал он. Говорю тебе: Он — Бог притчи, все Им творимое суть притчи, человек — притча, море — притча, птицы и рыбы — притчи, саранча — притча, вино — притча, хлеб — притча, преисподняя — притча, твоя любовь к Вирсавии — тоже притча! Ничего нет ни на земле, ни в пространствах небесных, что не было бы создано Им ради притчи!

На этот раз царь промолчал, только вертел в руке маленькую свирель, он более не хотел раздражать пророка, ведь если спор продолжится, Нафан в конце концов впадет в пророческую ярость, покатится по полу, с пеною на губах, и завершится все мучительной лихорадкою.

Но через несколько времени царь сказал:

Ты что же, вовсе не желаешь помочь мне уразуметь твою притчу? О богатой женщине и бедной женщине, той, что отдала единственную свою овечку в жертву за грех?

И пророк ответил ему на сей раз очень спокойно и сдержанно, голосом глухим и сдавленным, ибо не любил он объяснять и истолковывать свои притчи.

У хеттеянина Урии не было на свете ничего, кроме Вирсавии, она была его овечкой, единственной его радостью.

При этих словах к сердцу царя прихлынула волна мучительной зависти: Вирсавия покоилась на груди хеттеянина, поила его молоком своим, спала в его объятиях.

Но ты отнял у него овечку, продолжал Нафан, похитил у него Вирсавию. Ты, кому дано царство от Бога! Ты, чьих богатств не перечесть и не взвесить! Ты, имеющий пятьдесят две жены!

Я никогда не считал моих жен, сказал Давид.

Да, ты не считал, отвечал Нафан. Однако ж они сосчитали себя сами. Они говорят: нас уже пятьдесят две.

Уже, повторил Давид. Число их более не увеличится. Вирсавия — последняя моя жена. Вирсавия — окончательная.

И ты осквернил Урию, продолжал Нафан. Осквернил и велел убить его мечом.

У меня не было выбора, сказал Давид.

Господь не спрашивает, был ли у тебя выбор, сказал Нафан. Господь не говорит: Давид соделал это из необходимости. Нет, Господь видит лишь твои дела, а не то, чему случилось им предшествовать. По делам твоим Он накажет тебя.

Нет на мне вины, сказал Давид, и голос его был очень ясен и полон обмана. И он продолжал:

Вина вся на Вирсавии. Своим присутствием навлекла она на себя эту вину. Она, и никто другой, обагрила руки свои кровью Урии.

И ты думаешь, что не накажет Господь слабую и беззащитную женщину?

Господь милосерд к слабым, сказал Давид. Он пощадит Вирсавию ради ее беспомощности.

Ты вправду ли думаешь, что не распознает Господь твою хитрость? — сказал Нафан. Думаешь, Его обманут твои ухищрения?

Долго молчал Давид, потом вздохнул и произнес:

Нет, в глубине сердца моего я так не думаю. Но я не был бы таким, каков я есмь, если бы не попытался. Я всегда ищу лазейки. Таким создал меня Господь: смышленым, и хитроумным, и изобретательным. Он сотворил меня человеком лазеек и ухищрений.