Вирсавия

Но такого царь Давид стерпеть никак не мог.

Святотатство! — вскричал он. Неужели ты, женщина, не понимаешь, что осквернила его! Отрезала его силу! Лишила его священного орудия! Оскопила собственного твоего Бога!

Я уже не помню в точности, защищалась Вирсавия. Наверное, у меня не было намерения отрезать ему все. Просто нож в моей руке неловко соскользнул.

Святыню никогда нельзя сокрушать! — произнес царь. Святыню никогда нельзя обрезать ни на ноготь! И даже делать гладкой с помощью глиняного черепка нельзя!

Но ведь это всего лишь кумир, вырезанный из дерева смоковницы, сказала Вирсавия.

И все же, сказал царь.

Если бы у него было естество, я бы не могла принести его в твой дом. Ты бы велел сжечь его и закопать его пепел в долине сыновей Еннома.

Тут царь Давид вновь успокоился.

Да, сказал он. Да, это правда. Настоящих идолов в моем доме быть не должно, моему дому надлежит быть чистым и праведным, мой дом — обитель правды, в моем доме всем идолам и кумирам из смоковницы должно лишиться своей силы, и не будет у тебя других богов рядом со мною.

Вирсавию поселили не в женском доме. И встречаться вечером с другими женщинами у колодезя Давидова она больше не будет.

Нет, она будет жить в одном из покоев позади царской горницы, в том, что был оставлен про запас, для какого-нибудь неожиданного и почтенного, если не сказать святого дела; прежде там хранились музыкальные инструменты. Располагался этот покой подле комнаты Мемфивосфея, той самой, куда обыкновенно относили Мемфивосфея после царских трапез.

Почти каждый вечер слугам вправду приходилось относить его туда, потому что царь Давид полагал своим долгом потчевать его так, что он вовсе не мог передвигаться на своих уродливых ногах, большею частью он даже и ползти не мог, спящего относили его в эту комнату, где не было ничего, кроме широкой, обтянутой кожей кровати. А вокруг кровати был устроен желоб, где собирались его ночные телесные отправления.

Мемфивосфей был сыном Ионафана, сына царя Саула. Царь Давид и Ионафан были близкими друзьями, дружество их было горячим почти до боли, ибо одному из них предстояло наследовать Саулу, помазаннику Божию, и они не знали точно, которому именно, оба опасались, что, быть может, придется одному из них убить другого, а ничего нет труднее, чем убить любимого друга. Вот почему Давид почувствовал огромное облегчение, когда и Саул, и Ионафан пали на горе Гелвуе от руки филистимлян, и повелел он, чтобы скорбел народ до месяца афанима и чтобы все, мужчины и женщины, каждый вечер пели плачевную песнь по Ионафане:

Ну так вот, был Мемфивосфей хром. Хром с самого детства, нянька сделала его хромым.

Женщина эта происходила из Данова колена, из того же племени, что и Самсон, который ослиной челюстью убил тысячу человек, и ростом она была в четыре локтя, а силой — как трое мужчин. Когда Саул и Ионафан пали на горе Гелвуе, нянька, взяв Мемфивосфея, побежала от филистимлян, думая, что мальчик станет теперь царем, а было Мемфивосфею тогда пять лет. На бегу она держала его высоко над головой, ведь он был сын царского сына, и она подняла его к небу, чтобы и в бегстве он сохранял достоинство свое и величие, но, когда уже недалеко оставалось до Изрееля, равнины у подножия Гелвуя, споткнулась она левой ногой о камень, и упала ничком, и уронила Мемфивосфея, и он тоже упал и сломал ноги свои, обе ноги, и никогда уже не были они ногами в обыкновенном смысле, сделались мясистыми, уродливыми колодами, лишенными подвижности и послушания, — чтобы ходить, требовались Мемфивосфею две клюки, вырезанные из тутового дерева, внизу они были как змеиные головы, а вверху — как хищные птичьи лапы.

Стало быть, покой Вирсавии находился подле Мемфивосфеева.

Когда Давид отвоевал Иерусалим у иевусеев и сделался царем, он спросил: нет ли еще кого-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость Божию, полюбил бы вместо Ионафана. И ответили царю: Мемфивосфей.

Да-а, милость. Мемфивосфей.

Полюбить?

И велел царь Давид привести к нему Мемфивосфея и сказал, что будет он каждый вечер есть и пить за его столом, и будет так, пока оба они живы, никогда не отойдет Мемфивосфей ко сну ни голодным, ни жаждущим, в особенности жаждущим, каждый вечер будут они вместе праздновать памяти Ионафана и отчасти памяти Саула, будут есть и пить, и радоваться, и каждый день воспевать новую песнь во славу Господа.

В ту пору Мемфивосфей жил в маленьком имении в долине Кедрона, имение это было единственным, что сохранил он из наследства предков своих, все остальное отнял у него царь Давид; жил Мемфивосфей спокойно и тихо, довольный и женами своими, и скотом, и детьми, и хромыми ногами. Теперь же пришлось ему каждый вечер есть за Давидовым столом, и только изредка, второпях, он мог навестить свое имение, жен и детей, еда и питие отнимали у него все время и силы, очень скоро вино лишило его плодовитости, и он уже не тосковал более по женам, его как бы оскопили, и однажды он сказал Вирсавии: каждая трапеза есть трапеза жертвенная, и я есмь жертва.

В ту пору, когда они с Вирсавией узнали друг друга, когда стали близки друг другу как брат и сестра, возвратил царь Давид Мемфивосфею все пажити, что принадлежали некогда царю Саулу, и Мемфивосфей нежданно-негаданно сделался владетелем огромных земель, вторым после царя во всем царстве, но огромные эти владения не радовали его, он никогда их не видел, только слышал рассказы об огромных стадах, что паслись тут и там, и Вирсавии он сказал:

Владения мои существуют лишь в моем воображении, это мнимые стада и мнимый скот. И жены мои — мнимые жены.

Впервые Мемфивосфей и Вирсавия повстречались вечером, в тот день, когда Вирсавию поселили в доме царя, от лестницы доносился шум — слуги носили сосуды, котлы и кувшины из поварни в царскую горницу, и в этот первый раз Мемфивосфей сказал ей:

Я очень его люблю.

Кого? — спросила Вирсавия.

Царя. Царя Давида.

Их покои выходили в маленькую переднюю, там они и повстречались, Мемфивосфей сидел на скамеечке, опершись на клюки грузным своим, тучным телом.

Почему ты любишь его? — спросила Вирсавия.

Не знаю, ответил Мемфивосфей. Я не могу этого объяснить. Но я бесконечно люблю его.

Откуда же ты знаешь, что любишь его?

Когда я слышу его голос, на глаза мои набегают слезы. Когда он идет на войну, сон пропадает у меня, и сердце мое стучит подобно копытам бегущего кабана. Когда я слушаю, как он рассказывает о подвигах юности своей, я чувствую себя недостойным приживальщиком, червем за столом царя. А когда он касается меня своей рукою, я становлюсь горяч, будто камень, когда его лижет огонь.

Когда он касается тебя своей рукою?

Да. А когда я ради него и по велению его напиваюсь вином, то обращаюсь в голубя, в голубя, коего приносят в жертву за бегство.

За бегство?

А когда он сам несет меня к постели моей, да-да, вправду бывает, что он берет меня могучими своими руками и несет, тогда я вновь делаюсь младенцем, спящим у Бога.

Вирсавия смотрела на него: глаза желтые, гноящиеся, лицо обвисло тяжелыми складками, на шее цепь из золота, но ее почти не видно, утонула она в складках жира, руки покрыты синими прожилками, пухлые, как бы лишенные костей, дыхание одышливое и короткое, на ногах — мешки из грубой кожи.

Бедный Мемфивосфей! — подумала она.

И еще подумала она:

Значит, он умеет любить. Способен чувствовать любовь. Но как мог бы кто-нибудь полюбить его? Это отвратительное, раздутое водянкою тело, это смрадное дыхание?