Страница 2 из 5
Мария Сигизмундовна только неопределённо хмыкнула в ответ:
– На господина ты, Ильич, со своей среднестатистической пенсией сильно не дотягиваешь.
И уже с нескрываемым сарказмом:
– Выперли со службы нашего принципиального и неподкупного, не предложив на поддержку пенсионерских штанов даже должностёнки магазинного сторожа…
«Яд, а не баба», – подумал Лаврищев, но жёсткую, хотя и справедливую реплику жены, пропустил мимо ушей, дальше развивая свою мысль о судьбе своего приёмного сына:
– Что, сказать нечего? Ладно, отучился, немецкий в совершенстве освоил, вернулся в родные пенаты – так начинай отдавать вложенное в тебя, работай! Тафай, тафай, камрат, как говорят немцы в плохих фильмах, арбайтен! Ан нет, два года прошло, как он закончил свой берлинский универ, и что? И ничего! Философствует… Но не в бочке, как Диоген. А в своих бесконечных путешествиях по Тюрингии, Баварии, Саксонии, а потом эти странные поездки в Лондон…
– Он служит.
– Где и кому он служит, Мария?
– Он служит благородному делу – найти и вернуть коллекцию царских орденов Эссена. Ей, милый, цены нет – историческая ценность. Вспомни, что наш президент о сохранении отечественной истории говорил, а? Он служит идее!
Лаврищев, не переносивший пафоса, считая его «торжественным враньём», поморщился после этих высокопарных слов супруги.
– Так ведь не Госхрану он, в конце концов, мечтает вернуть сокровища вашего прапрадедушки!..
– Какому ещё Госхрану? – взвизгнула Мария Сигизмундовна. – Эти сокровища принадлежат семье Эссенов. Семионовых-Эссенов! Нашей, то есть с Юликом, семье. А при чём тут алчное государство с вашим Госхраном?
– Частная собственность священна, но эта коллекция, насколько я знаю, была национализирована в двадцатые годы и хранилась в государственнос историческом музее… Я, душа моя, всё, конечно, понимаю… И про гордость за «белую кость», за родство с бравым капитаном Измайловского полка, про высокие идеалы нашего сына, – сбиваясь с ритма, одышисто говорил Игорь Ильич, – Но он, говорят факты – чистоплюй! Служить он рад, прислуживаться тошно!.. Вот ведь Чацкий, бля, двадцать первого века!..
– Не выражайся!
– Я так ярче выражаю свою мысль. Идеи кормят идеалистов, но сыт ими не будешь. Этот шизойдный пунктик – во что бы то ни стало найти эти проклятые камни из прошлого – доведёт его до сумасшедшего дома… Легенда, даже очень романтичная, Маша, не накормит! Были денежки, теперь – тю-тю…Теперь папа с мамой будут реанимировать свои старые связи, давно находящиеся в состоянии клинической смерти, кому-то звонить, просить, унижаться – короче, будем в «Интеко» топ-менеджером устраивать нашего несостоявшегося Канта.
Лаврищев перевёл дух, незаметно для жены сунул таблетку валидола под язык.
– Видно, припёрло, – продолжил он свой обличительный монолог, – раз тебя, мать свою, – в этом месте интонация приобрела едва заметное ироничное звучание, но, судя по походке жены, та уловила иронию мужа, – свою мать…взыскательного, но справедливого судью, с кем столько лет наш Кант не общался, снизошёл!.. И, укоротив гордыню свою, попросил помощи пролезть в богатенькое «Интеко». Кем возьмут? Теперь ему, пустившему бабкины деньги на ветер, наверно, уже неважно – переводчиком, советником, секретарём-референтом… Кушать хочется! И сразу же все работы стали хороши, выбирай на вкус… А деньги, они ни в «Интеко», ни в «Роснефте» – цементом или бензином не пахнут…
– Замолчи! – перебила его жена. – Ты его всегда ненавидел. Молча и тайно не-на-ви-дел! Я – любила. Да, справедливо обижалась… за его подлог с завещанием моих родителей. Ошибся, погорячился… С кем не бывает? Но всё равно: я своего мальчика любила и люблю! А ты ему завидуешь… Да-да, именно так: ненавидишь в глубине души и завидуешь.
Лаврищев в ответ только саркастически гримасничал – благо, что экссудья, советник юстиции, заслуженный работник юстиции, шагавшая впереди, не видела этих клоунских выходок своего муженька. Лаврищева-Семионова была увлекающейся натурой. Если её вдохновила тема, то заключительное слово на процессе могло звучать более часа. Мария Сигизмундовна села на своего конька, который уже, не слушаясь уздечки, понёс по кочкам и рытвинам:
– Я люблю, ты – тихо презираешь…Вот в чём наша разница по отношению к гениальному мальчику. А если разобраться, то это ты виноват, что у него такая судьба. Ты совершенно не занимался Юликом. Он рос, по сути, сиротой при живом отце, то есть отчиме… Вот он и стал философом. Разве это профессия для жизни – философ? Что-то я никогда не видела объявлений в газетах или на сайтах: «Требуется философ. Зарплата высокая».
– Он не философ. Философ – Диоген в бочке из-под селёдки, – возразил Лаврищев, улыбаясь одними глазами. – Просто закончил философский факультет Берлинского университета. Такие «философы» в «Интеко», «Росатоме», «Роснефте» и прочих корпорациях со звучными названиями неплохие денежки зашибают. Сейчас у всех одна философия, Маша, – деньги. Даже у Всевышнего в церкви не любви, не радости, не здоровья, а прежде всего денег просят… И ведь даёт! Стучите на своего ближнего – и вам откроют! Но не Он, не Он даёт этот симулятор радости и счастья – деньги… Христос был бессребреник, симулятор счастья – это, Маша, проделки Дьявола-искусителя…
– Хотя бы ты, Ильич, не философствовал! – вернула мужа на землю супруга. – И твои нападки на Юлиана не имеют под собой никакого основания. Ты ошибаешься, Ильич, что он живёт какими-то фантазиями по поводу коллекции Пауля Эссена, как ты говоришь, иллюзиями. Я хоть и не общалась эти годы с сыном, но внимательно отслеживала все аукционы на лондонском аукционе «Сотбис». В конце прошлого года продавец, пожелавший остаться неизвестным, выставил на торги знак ордена святой Анны с бриллиантовыми украшениями и звезду ордена святого Станислава первой степени… В тот же день раритеты были проданы за очень кругленькую сумму, которая тебе, Ильич, с твоим кодексом чести и не снилась.
Лаврищев, услышав эту информацию, остановился, как вкопанный, глотая настоянный на сосновой хвое воздух открытым ртом. Он уже не ёрничал. Загорелая лысина покрылась испариной.
– Ты чего? – спросила жена, думая, что муж со своей стенокардией напряжения не выдержал заданного ею темпа ходьбы.
– Это он был продавцом, – тихо сказал Игорь Ильич, массируя левую сторону груди. – Мне, дураку, об этом ещё после сна в его чёртовых воротах нужно было догадаться… Он продавец. Больным сердцем это чувствую…
– Да кто – он?
– Юлик…
– Не факт, – покачала головой Мария Сигизмундовна. – С чего ты взял? Коллекционеров, и весьма состоятельных джентльменов, на Западе хватает. А такие музейные раритеты для них мечта, а не экземпляр коллекции. Денег не жалеют на сверкающие цацки.
– Нет, я точно знаю – это он!
– Что, думаешь, напал-таки на след пропавшей коллекции?
Лаврищев залез пальцами под марлю, вытащил горсть ягод и отправил их себе в рот, выкрасив соком руки и рот.
– Теперь я понимаю, как он через свой временной портал, ворота в другое время раз в год, в свой день рождения проходит… И находит по частям коллекцию. – сказал он, вытирая рот белым платком, окрашивая его красным соком спелой клубники.
– Что ты несёшь?
– Клубнику в ведре…
– Что та несёшь, какие ворота? Какой портал?
Лаврищев присел на пень у дороги, промокнул вспотевшую лысину большим клетчатым платком.
– Квартира в элитном доме на Набережной, сказал он, – это не просто, Маша, квартира его бабушки с дедушкой… Это – ты только не падай ни в обморок, ни в истерику! – это, действительно, ворота в другие времена. Представь себе: в центре Москвы – и тако-о-о-е!.. Ни в какие ворота не лезет!
Теперь пришёл черёд удивляться супруге. Мария Сигизмундовна замедлила шаг, потом остановилась, обернулась, прикусив нижнюю губу и выражая тем самым высшую степень своего недоумения.
– Что за бред, Ильич? – спросила она. – Я, можно сказать, родилась в этой квартире, ты столько лет сам в ней прожил… Какие, к чертям собачьим, порталы с воротами?!.