Последний июль декабря

Он даже головой потряс: вдруг с бодуна чудится? Голова отозвалась звоном и резью в глазах, но трахальщики никуда не делись. Во дают! – констатировал Рома и деликатно, задом, стал отодвигаться от интимного места. Снова запнулся и на сей раз – грохнулся. Да так больно – копчиком о ребро каменной урны. Взвыл, уже не опасаясь спугнуть увлеченную сексом пару, и поковылял, потирая ушиб, прямиком к Вороне.

– Здорово, земляк! – хрипло поприветствовал его из-за скамейки только что восставший из ночного небытия абориген Горик. – Никто ниче не оставил?

Имелось в виду: не нашел ли Роман во время уборки недопитого пива или вина. Подобное нередко случалось, особенно если в саду случайно засыпали не тертые алкаши, не оставляющие врагу ни капли, а случайные граждане, прикорнувшие под скамейкой по недоразумению. В первые месяцы рабочей страды, будучи непросвещенным и глупым, остатки из бутылей Рома сливал наземь, однако аборигены деликатно застыдили его страшным стыдом, укоризненно вопрошая: не сволочь ли он последняя.

Горик взирал с такой надеждой, что немедленно хотелось помочь.

– Только вышел, – вздохнул Рома. – Найду – принесу.

– Не обмани, любезнейший, – изысканно попросил Горик, заваливаясь обратно за скамейку. И уже оттуда сообщил: – В Гатчину скоро поеду картошку копать, в зиму без запасов нельзя.

То есть вскорости Горик сколотит бригаду из трех-четырех собратьев, и двинут они в поля, где дозревают корнеплоды, чтоб успеть до массовой уборки умыкнуть по паре-тройке мешков на рыло и схоронить НЗ в одном из заброшенных погребов. Этой зимой Горик со товарищи выжили исключительно на таких запасах.

– Поедешь с нами? – проявил высшую степень гуманизма Горик, параллельно вновь уходя в небытие.

– Нет, – качнул головой Рома. – Некогда.

В Гатчину он не хотел. Наездился на электричках за два года, пока не было общаги. Да и что там делать? Мать живет – от Гатчины пять километров пехом.

Областным жителем Рома стал три года назад, как раз когда окончил школу. До того обретался с матерью неподалеку, на углу Малого и Одиннадцатой, в коммуналке, двумя сопливыми окнами на помойку.

Мать рассказывала: перед Роминым рождением у отца на заводе подошла очередь на квартиру, и им предложили однокомнатную в Веселом поселке, но кто-то умный посоветовал однуху не брать, а претендовать на двушку после рождения ребенка. Когда же появился Рома, грянули, как говорят по телевизору, судьбоносные перемены в стране.

Очередь на жилье сначала затормозилась, потом замерла, а через пару лет и сам завод сыграл в ящик, не пережив приватизации. Родители, по той поре молодые и энергичные, сами взялись за решение жилищного вопроса: продали жигуленок, бабкин дом на море в поселке Джубга и все вложили в акции, обещавшие на выходе тыщу процентов прибыли. Даже новый импортный холодильник, доставшийся матери по розыгрышу на работе, красивый, с двумя разными камерами, предмет зависти всей квартиры, продали соседям.

– Зачем он нам тут? – счастливо улыбалась мать. – Потерпим годок-то, да?

И топила дефицитный брусок сливочного масла в литровой банке с водой, чтоб не попортился.

Каждый вечер, это Рома уже помнил, семья считала прирост капитала, умиляясь телевизору, который без устали показывал таких же, как они, счастливых обладателей волшебных акций. На громадную прибыль предполагалось купить: квартиру, машину, обстановку, новые телевизор с холодильником и съездить всей семьей в Болгарию на курорт.

– Ну, сынок, – трепал его голову отец, – как советуешь, что еще приобрести? Деньги-то остаются!

– Дачу! – радовалась мать. – Клубнику посадим. Маму перевезем.

– Лучше самолет, – солидно вступал в беседу Рома, – к бабушке летать.

Идиллия продолжалась год. А потом Рома вернулся из продленки и на пороге комнаты споткнулся о люстру. Поднял голову, недоумевая, почему светильник на полу, и увидел отца, свисающего вместо нее с потолка. В новом костюме и праздничных белых носках. На одном болталась коричневая этикетка на толстой веревочке.

– Папа, – дернул за ногу Рома.

И тут же понял, что отец неживой. И страшно перепугался. И закричал – тонко-тонко, как электрический лобзик, которым сосед выжигал на фанерках из-под посылочных ящиков голых теток, чтоб продать у метро.

Сосед первым и прибежал на его крик. Вызванная с работы мать нашла записку, в которой отец просил прощения у жены и сына за все: фирма, которой они отдали сбережения – сплошные жулики и воры, их арестовали, но денег не нашли.

Следующие десять лет Рома с матерью прожили в той же коммуналке, бедно, скудно, тоскливо. Макароны, квашеная капуста, картошка – вся еда. На день рожденья – бутылка кока-колы, Останкинская колбаса и вафельный торт – пир! С Кубани иногда – сушеные фрукты, чеснок и сало. Одежда из секонд-хенда. Дома – старые отцовские треники, чтоб джинсов на подольше хватило.

Нищета сделала Рому заносчивым, независимым и находчивым. Шнурки в кроссовках в нитки истрепались, вдел новые, скрученные из старого материного ситцевого халата в горошек. В школе – писк от восторга! За лето вытянулся, штаны до щиколотки задрались. Ножницы в руки, остриг лишнее, бахрому распустил – вышли отпадные бермуды. Одно плохо: зимой не походишь. Так он в том же секонд-хенде гольфы полосатые прикупил. Короче, приспособился. Все думали, что он по приколу так одевается, девчонки глазки строили – модный чувачок!

Когда Рома заканчивал школу, в квартиру явились какие-то праздничные мужики с сообщением: дом расселяют. Предложили однокомнатную на Ржевке или отдельный домик под Гатчиной. Мать, поревев, съездила за город, выяснила, что при домике есть огород, а электричка останавливается почти рядом. И работа нашлась – медсестрой в райбольнице. Выбрали Гатчину.

Год Рома вставал ни свет ни заря, пехал на электричку, ввинчивался в переполненный вонючий вагон, потом ухал в потное метро. В конце первого курса препод по рисунку, узнав, отчего Роман все время норовит заснуть на занятиях, предложил вариант с общагой. Препод Рому любил, считая самым талантливым в группе. Хвалил его линию – ловкую, быструю, эмоциональную. Как у Модильяни. Техники, конечно, никакой, надо постигать. А откуда ей взяться? У однокурсников за спиной художественные школы, специальные лицеи, у Ромы – школьный курс рисования. Домикиморковки.

Бывает же… Живет обычный мальчишка, мечтает стать сыщиком или рэкетиром, повзрослев – банкиром или нефтяным магнатом, но в душе знает: будет архитектором – днем ворочает деньжищами, на личном самолете облетает собственные вышки, а вечером – бумага и карандаш. Хобби. Собственный дом по собственному проекту. Такой, что все ахнут. И пойдет слава о скромном зодчем, который гениален как… Сансовино. Или Растрелли. Или Трезини – первый питерский градостроитель. Забросит он банки-шманки, вышки-пышки и построит новый город. Как Ле Корбюзье. Центр трогать не посмеет – лучше уже не придумаешь, а вот кусок земли на окраине – да. И – новое слово в архитектуре. Российский Фил Старк. Про архитекторов очень здорово рассказывал сосед – дед Славика. Он же и альбомы давал рассматривать.

Рисовал Рома всегда и везде. Мелом на асфальте, углем на стенах, фломастерами в подъезде, ножиком на скамейках, гуашью и акварелью на бумаге. Руки такие неугомонные – ни секунды покоя. О холсте и настоящих красках даже не мечтал – в голову не приходило.

Однажды он с удивленным восторгом обнаружил, что мир вокруг состоит из картин: куски пространства – дома, люди, река, деревья – все – отдельные самостоятельные живописные полотна, причем в специально придуманных рамах. Модерновые – из электрических проводов, нарочито простецкие – из фонарных столбов, ассиметричные – резко очерченные линиями крыш и дорог, купечески богатые – из завитков и кружев листьев и цветов.

Глаза открылись, и прежний мир испарился, как роса на солнце, без боя и печали сдавшись новому – бескрайнему выставочному залу с работами, одна гениальнее другой. Но мыслей об учебе в Академии не возникало. Ни разу. И когда Славик, уже студент, увидев его росчерк на тетради, присвистнул: давай к нам, у тебя точно есть талант, он ухмыльнулся: