Страница 4 из 7
Этой же осенью Мара перестала ходить в школу. Седьмой класс оказался для нее последним. На желании Мары учиться был поставлен крест. Девочка знала, что все к тому идет. Она была готова к безрадостным переменам. Продолжать учебу стало невозможным: не в чем и не с чем было пойти, да и от голода Мара часто была на грани обморока. То, что давали добрые люди, жалея голодного ребенка, она приносила домой младшему брату. Миша рос и без того болезненным, поэтому Мара старалась подкормить, поддержать его. У нее самой все чаще тупо и давяще болела голова, ее тошнило, тело становилось словно ватным, непослушным, но в сложившейся ситуации ни она, ни мать не придавали этому никакого значения. Да Мара и не всегда жаловалась, только когда становилось совсем невыносимо. Она упрямо брала в руки спицы и вязала ненавистные рукавицы, носки, перчатки, как учила ее бабушка. Она учила для радости, а оказалось, что это станет хоть каким-то источником дохода. Время от времени в сезон матери удавалось за копейки продать работу Мары в городе. Приходилось предлагать вязаные вещи на вокзале, рискуя лишиться и этого скудного заработка, потому что, как оказалось, и в городе бедствующих хватало с лихвой. Все они поделили каждый метр вокзальной и привокзальной площади, жестоко расправляясь с теми, кто пытался заработать на их территории. Катерина несколько раз чуть было не оказалась жертвой одной из таких разборок. Однажды она чудом избежала расправы. После этого мать возвратилась домой в состоянии, близком к потере рассудка. Какое-то время она ни с кем не разговаривала, не садилась за стол, приготовив ужин. Она мельком бросала взгляд на сына, дочь, уходила в бывшую бабушкину комнату, закрывалась и тихо плакала, уткнувшись в подушку. Если сразу после смерти матери Катерина не могла переступать порог этой маленькой комнатушки, то теперь только здесь находила успокоение. Мара прикладывала ухо к двери и слышала ее горькие всхлипывания и причитания. Сердце девочки разрывалось от жалости, руки сжимались в кулаки. Как она хотела помочь матери выбраться из этой нищеты, беспросветного существования. Как она хотела вернуть времена, когда у матери на лице играла озорная улыбка. Мара делала что могла, но с каждым днем понимала, что этого мало, ее усилия ни на что не могут повлиять.
– Мам, не плачь, – она дожидалась, когда Катерина с заплаканным, опухшим лицом входила из своего убежища. – Слезы не помогут, ты и сама знаешь. Не может быть такого, чтобы всегда было плохо.
– Да, – горькая складка залегла в уголках рта молодой женщины. – Всегда плохо не будет, потому что скоро станет еще хуже… Это было последнее лето детства, Мара. О школе забудь. Не до книг нам. Тебе придется помогать мне. Я одна не справлюсь, ты же видишь… Мише тоже не нужно об учебе думать. Он такой слабый, куда ему… работать нужно, всем работать. Другого выхода нет, если мы хотим выжить, просто выжить, – в голубых глазах матери снова стояли слезы. Теперь она не считала нужным скрывать их. Она впадала в состояние абсолютного игнорирования происходящего вокруг: она не слышала слов Мары, плача Миши. Ее опрокинутое внутрь себя постаревшее лицо не допускало никакого общения. Она словно глубоко задумывалась о чем-то, и эти думы уносили ее далеко от ветхого дома со сквозняками, серыми окнами, плохо вымытым полом, полупустым погребом. А потом неожиданно возвращалась обратно, удивленно смотрела на испуганного сынишку и озабоченную дочь. Глаза ее грустнели, в них теперь была безысходность и тоска.
– Прорвемся, мам, – обнимала ее Мара. Она прижималась к матери, желая ощутить нежное прикосновение ее шершавых рук. Но та спешила отстраниться и прятала глаза.
Мара действительно верила, что настанут лучшие времена. Но все происходящее вокруг доказывало обратное. Перемены происходили, только в сторону ухудшения. Каждый день приближал тупик, из которого не каждому было суждено найти выход. К зиме школу, как и детский сад, закрыли: учителей, желавших работать за гроши, не стало, все воспитатели перебрались в город. До ближайшей школы теперь нужно было добираться автобусом, который последнее время не придерживался никакого графика. Теперь даже при наличии возможностей учиться идти было некуда. Очередные замки повешены, объявления написаны. И в каждой строчке нет ответа ни на один вопрос, напротив, только новые возникают. Разрушение продолжалось. В поселке не осталось места красоте, ничему, что существует просто для того, чтобы радовать глаз. Да люди уже и разучились делать это. Их покидала надежда…
Однако семью Ленских ждало еще одно испытание. Однажды, когда матери, как обычно не было дома, Миша пожаловался на боль в животе. Мара заварила ему мяты, уложила в кровать, но мальчику становилось все хуже. Местная больница тоже давно была закрыта. Оставалось ждать приезда врача из райцентра. Долго пришлось Маре дозваниваться до «скорой» по соседскому телефону. Наконец, девочка услышала ровный, бесстрастный голос диспетчера. Вопросы, на которые Маре пришлось отвечать, разозлили ее:
– Приезжайте побыстрее! – кричала она в трубку. – Потом на месте во всем разберетесь! Приезжайте, ради всего святого, скорее, скорее!
Соседка, тетя Глаша, добродушная, пожилая женщина, на глазах которой выросла Мара, видя, что та едва владеет собой от страха, быстро оделась и пошла с ней, дожидаться приезда врача. Мара собрала в кулак всю свою волю, в страхе наблюдая за тем, как корчится от боли маленький брат. Соседка снова побежала к себе за какими-то лекарствами, оставив Мару наедине с Мишей. Плача от бессилия, она прижимала его к себе, брала на руки, шептала на ухо ласковые слова. Она вкладывала в них всю свою любовь к этому худенькому, истощенному, смышленому мальчику, благодаря которому в этом доме звучал детский смех.
– Солнышко мое, потерпи, – Мара целовала Мишу в лоб, щеки, чувствуя нарастающий жар. Брат начал бредить. Он то приходил в сознание и тогда тихо скулил от боли, то умолкал, впадая в беспамятство.
Миша умер на руках Мары, так и не дождавшись машины «скорой помощи», которая все-таки приехала к нему. Так получилось, что вместе с врачами порог дома переступила вернувшаяся Катерина. Расталкивая людей в белых халатах, она выронила из рук пакет с продуктами и вбежала в комнату, где на кровати в неестественной позе лежало безжизненное тело ее сына. Оттолкнув Мару, она упала перед ним на колени, целуя свесившуюся тонкую ручку. Потом она страшно закричала и начала трясти Мишу, пытаясь посадить, но у нее ничего не получалось. Голова Миши безвольно болталась так, что подбородок касался груди. Врачу едва удалось оторвать руки матери от сына. Медсестра быстро сделала ей укол, после которого Катерина перестала кричать и замолчала. Еще через несколько минут, задав Маре вопросы, доктор объяснил, что это, скорее всего, перитонит. Мишу вряд ли бы довезли до больницы живым – слишком ослабленный организм. Врачебный термин прозвучал для убитой горем матери приговором. Она поднялась и застыла, не сводя глаз с Миши. Мара подошла, обняла ее, не вытирая потоки слез. Девочка не понимала, как можно перенести такое горе. Страдания маленького брата, которые она ничем не могла облегчить, навсегда останутся в ее памяти. Неужели можно прожить долгие годы с таким прошлым? И будет ли в будущем хоть немного счастья, покоя? Мара обнимала мать, не понимая, чего хочет больше: успокоить ее или себя. Катерина снова резко отвела руки дочери и посмотрела на нее таким взглядом, словно давно и открыто ненавидела ее. Мара отпрянула. Она уже видела однажды этот взгляд. Это было после смерти бабушки. Тогда Мара сказала себе, что должна понять горе матери, дать ей прийти в себя. Почему она снова забывала, что и для Мары смерть Миши – это очередная потеря? Почему она не помогает ей пережить горе? Ведь вместе всегда легче, так всегда было и будет.
– Мама, мамочка! – Мара протянула к ней руки, снова пытаясь стать ближе в эту трудную минуту, но Катерина покачала головой, сделала отрицательный жест. Она снова бросила на дочь взгляд, в котором явственно читалось, что она бы с удовольствием увидела на месте Миши ее, Мару.