Страница 13 из 147
Опять смех.
– О-о! – застонал громадный мужчина. – Уши вянут.
Старичок, его сосед, тихонько засмеялся.
Мужчина повернулся к нему, удивленный. Старичок уткнулся в ладони и хохотал. Отсмеялся и снова потянулся к уху удивленного соседа. Зашептал:
– Вы слушайте, слушайте – это же ужасно смешно.
– Что тут смешного? – тоже шепотом, серьезно спросил огромный человек.
– Да смешно! Что вы? Очень смешно, слушайте.
– Интересно, как это вас жена отпускает одного на курорт? – поинтересовалась Здоровячка.
– А что? Вы не отпустили бы? Между прочим!.. – воскликнул Хмырь. – А как это вас муж одну отпускает?
– У меня нет мужа, поэтому меня никто и не задерживает. А вот как вас отпускают?
– По той же самой причине.
– По какой?
– Да по той же самой.
– Нет, по какой, по какой?
– Да по той причине, что у меня нет жены…
– Слушай, хмырюга!.. – повернулся назад огромный мужчина. – С кем это мы вместе на почте были и кто давал жене телеграмму, чтобы денег выслала?
Хмырь даже как-то испугался… Растерялся и испугался. Взгляды всех присутствующих пригвоздили его к сиденью.
– Какую телеграмму? – спросил он.
– Да насчет денег, – жестоко выдавал большой мужчина. – Я еще указал: «Уже?» – мол, запросил денег? Кто мне сказал: «Мы с ней договорились: я возьму только на дорогу, а потом она мне пришлет по почте»? Это не ты был?
Хмырь посмотрел на всех… И что-то такое увидел сильное, страшное, что молча, не взглянув на соседку, поднялся и пошел вперед, на свое место. Сел… Посидел, глядя прямо перед собой… Покашлял интеллигентно в ладонь, повернулся к окну и стал тоже, как все, внимательно смотреть на пейзаж. Шляпа его была ему несколько великовата и от тряски съезжала низко на лоб, некоторое время Хмырь смотрел в окно, приподняв кверху маленький, с нашлепочкой нос, он смешно торчал из-под шляпы… Потом Хмырь догадывался сдвинуть пальцем шляпу назад, пока она снова не наезжала на глаза.
– Черт возьми!.. – с досадой, тихонько сказал старичок-ревматик огромному соседу. – А теперь его жалко.
– Кого? – не понял сосед.
– Да вон его… в шляпе.
Сосед посмотрел вперед… Хмыкнул. Сказал тоже шепотом, весело:
– Я ему еще по шее разок дам. Когда приедем. Чтоб он не врал тут.
Назад, на заднее сиденье, никто не оглядывался – стыдно, что ли, или жалко тоже. А старичок оглянулся… И тотчас отвернулся, поерзал немного и пристукнул кулачком по колену.
– Не надо, не надо было!.. Зачем? Пусть бы уж…
– Чего ты нервничаешь-то? – спросил большой мужчина.
– Не надо было! Зачем… помешали?
Большой мужчина, не скрывая удивления, смотрел на старичка.
– Ты что?
– Да ну вас! Теперь вот больно. Пусть бы уж… веселились, как умеют.
Большой мужчина ничего не сказал. Посмотрел на курносого Хмыря, потом – осторожно – назад… Пожал плечами. Он ничего не понял. И стал опять смотреть в окно – на пейзаж.
Хозяин бани и огорода*
В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.
– Кизяки нынче не думаешь топтать? – спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
– На кой они мне… – лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
– А я не знаю, что делать. Топтать, что ли…
– Наплавь из острова да топи.
– Не знаю, что делать… Может, правда, наплавить.
– Конечно.
– Ты будешь плавить?
– Я, может, угля куплю. Посмотрю.
– Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…
– Хошь расскажу, как меня хоронить будут? – Чуть сощурил глаза в усмешке, но, видно, поговорить собрался серьезно.
– О! – удивился сухой, смуглый. – Ты что?
– Хошь?
– А чего ты… помирать-то собрался?
– Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
– Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? – еще спросил тот, помоложе.
– Значит, будет так: помер. Ну, обмыли – то-се, лежу в горнице, руки вот так… – Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. – Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?»
– Ну, слушай! – обиделся смуглый. – Чего уж так?
– Я в шутку, – сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: – Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…»
– Так все думают.
– Жена будет причитать: «Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный». Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, начинают: «сокол», «голубь»… Почему так?
– Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: «ноженьки», «рученьки», «головушка». «Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке». А у кого есть сорок пятый размер – тоже ноженьки!
– Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
– Ну, а дальше?
– Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать – с моих выжмет. А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
– Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
– Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. – Рассказчик засмеялся негромко.
Молодой не засмеялся.
– Но когда сядут и хорошо помянут – поговорят про покойного, повспоминают – это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: «На кой он мне?»
– Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
– Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
– Найдется. Ну и что?
– Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут складываться-то?
– Я же не скажу ей из гроба: «Заплати сама!»
– Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, – больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня. А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
– Но капать-то надо.
– Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит «не плачь!». Как же не плакать?
– Да… – Николаю, рассказчику, охота дальше рассказать, как его будут хоронить. – Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
– Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
– Наверно…
– Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
– Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
– Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
– А кто совал-то?
– Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
– Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…