Страница 10 из 33
Позже он попал на улицу, где еще встречались неразрушенные дома с жителями. Между двумя мокрыми кучами золы, из-под которых на разбитый асфальт текла желтоватая жидкость, стояла женщина — грязные светлые волосы и серое лицо с потухшими глазами.
— Хлеб! — крикнула она ему. — Хлеб!
«Хлеб», — подумал он и остановился. Поглядел на нее.
— Хлеб! — опять крикнула женщина. — Талоны на хлеб.
Он принялся шарить по карманам в поисках денег, нашел всего шесть марок. И протянул эти грязные бумажки женщине.
— Хлеба, — сказал он. Но она покачала головой.
— Двадцать марок два фунта, — сказала она.
Он попытался подсчитать, глядя на нее, но у него ничего не получилось.
— На пять марок, — сказал он. — Полфунта.
Она вынула руку из кармана пальто и начала перебирать комочек грязных красноватых талонов. Он дал ей пять марок и пристально посмотрел на бумажки с напечатанными на них буквами, лежавшие на его ладони.
— Разве на это что-нибудь дают? — едва слышно сказал он. Она возмущенно вытаращила глаза и заморгала часто-часто, как заводная кукла.
— Ясное дело, дают, — возразила она. — Ведь уже мир, ты что, не знаешь?
— Мир… — протянул он. — Это с каких же пор?
— С сегодняшнего утра, — заверила она. — С сегодняшнего утра у нас мир… Война кончилась…
— Да знаю я, она уже давно кончилась. Но чтобы мир?
— Мы капитулировали, ты что, не веришь?
— Нет…
Она подозвала одноногого инвалида, который сидел неподалеку на обломке стены, держа в руке распечатанную пачку сигарет. Тот приковылял к ним.
— Вот он не верит, что наступил мир! — крикнула она. — Да откуда ты взялся?
Он промолчал.
— Все верно, война кончилась, совсем кончилась. Ты что, не знал?
— Не знал, — ответил Ганс. — А где можно купить хлеб по этим талонам? Они настоящие?
— Да, — ответил инвалид. — Они настоящие. Мы не мошенники какие-нибудь. Здесь за углом лавка булочника. Сигарет хочешь?
— Да нет, они наверняка чересчур дороги.
— Шесть марок…
Ганс и вправду получил хлеб на талоны в булочной за углом, хлеб добросовестно взвесили, получилось пять ломтиков, а поскольку последний ломтик, брошенный женой булочника на весы, был толстоват, так что весы показали двести семьдесят граммов, то булочница отрезала от него уголок и положила его в особую корзину…
Ганс отпраздновал наступление мира, сидя на помойном ведре, вдумчиво и торжественно жуя хлеб и пересчитывая сдачу, полученную у булочницы.
Он не знал, что хлеб стал так дорог. Сунув руку в карман плаща, чтобы достать портсигар, он нащупал скомканный конверт. А вытащив его, еще раз прочел: «Регина Унгер, Мэркише штрассе, 17»…
Развалины, мимо которых ему пришлось идти теперь, выглядели иначе: холмы, поросшие густой травой и разноцветными сорняками до колен, над которыми едва возвышались низенькие деревца, — невысокие холмы с пологими склонами, в которые улицы вгрызались, словно овраги, — мирные загородные овраги, окаймленные грубыми деревянными столбами, на которых висели трамвайные провода, а по дну оврагов тянулись до блеска отполированные трамвайные рельсы. Ганс долго шел по такому оврагу, пока не увидел человека, сидевшего на камне и, видимо, ждавшего чего-то под желтоватой картонной табличкой с большой зеленой буквой «H»[2].
Человек устало взглянул на Ганса и инстинктивно загородил рукой изрядно потрепанный мешок, сквозь дыры которого выглядывали картофелины.
— Здесь трамвайная остановка? — спросил Ганс.
— Да, — процедил тот и повернулся к нему спиной. Ганс опустился на бордюрный камень и увидел вдали за этими зелеными холмами силуэты сожженных домов и уродливые остатки разрушенных церквей. Вдруг его взгляд упал на странное огромное металлическое кольцо, высовывавшееся из какого-то холма и, по-видимому, сохранившее прежнюю форму: сам металл почернел от пожара, но внутри кольца Ганс заметил и сразу узнал странную, но хорошо сохранившуюся стилизованную птицу — огненно-красного петуха, некогда озарявшего ночь. То была световая реклама какого-то бара — в центре огромного кольца сидел на острие иглы и, ежеминутно грозя перевернуться, раскачивался ярко-красный петух, выделяясь уже одним своим цветом среди желтых, голубых и зеленых реклам. Ганс оглянулся на человека, сидевшего рядом со своим мешком картофеля, и спросил:
— Значит, это и есть Гросе штрассе?
— Да, — буркнул тот, не переменив позы.
Мало-помалу на остановке начали собираться люди. Они появлялись непонятно откуда, — казалось, они вырастали прямо из холмов. Невидимо и неслышно из этой пустоты воскресали призраки, чьи пути и цели оставались недоступными его пониманию. То были существа, нагруженные мешками и свертками, коробками и ящиками, чьей единственной надеждой, очевидно, была желтая картонная табличка с большой зеленой буквой «H». Они беззвучно выныривали откуда-то и молча встраивались в плотную толпу, ожившую лишь при позвякивании и скрежете колес приближавшегося трамвая…
V
На женщине, появившейся в дверном проеме, был длинный черный халат с поднятым воротником, и ее хорошенькая головка покоилась между углами воротника словно драгоценный плод в темной вазе. Волосы у нее были очень светлые, почти белые, лицо круглое и бледное, и Ганс сразу обратил внимание на ее удивительно темные, почти треугольные глаза…
— Что? Что вы сказали? — спросила она.
Ганс повторил так же тихо:
— Я возвращаю вам ваш плащ, фрау Унгер. Я им воспользовался.
— Плащ? — недоверчиво переспросила она. — Какой еще плащ?
— Он висел в рентгеновском кабинете, там, в больнице, в подвале. Было холодно, и я…
Женщина подошла к нему поближе, и он увидел, что она улыбается. Вблизи она показалась ему еще бледнее.
— Входите же, — тихо произнесла она, и он вошел в неубранную комнату с затхлым запахом и закрыл за собой дверь…
Ганс растерянно помялся на пороге и огляделся: в комнате никого не было. Кровать в углу за дверью была не застелена, а под халатом женщины, которая опиралась на что-то стоявшее за ее спиной, он заметил желтые пижамные штаны. Очевидно, постучав в дверь, он поднял ее с постели…
Ганс медленно стащил с себя плащ, вынул из кармана портсигар, протянул ей то и другое и пробормотал:
— В нем еще были сигареты, простите… Я их выкурил.
Она только молча кивнула, и он внезапно понял, что она его не слушает и вообще не видит, хотя глаза ее смотрели прямо ему в лицо. Позади ее голых худых лодыжек он теперь ясно разглядел четыре грубые деревянные ножки, соединенные поперечными планками, — нижнюю часть колыбели или детской кроватки. В комнате повисла тишина, и Ганс смотрел теперь не на нее, а на окно, затененное ставнями…
Тут вдруг погасла тусклая электрическая лампочка, висевшая над ее головой, и он невольно вскрикнул:
— Боже мой!
— Это не страшно, — сказала она. — Скоро опять дадут свет…
Он стоял не шевелясь и слышал, что она взяла в руки коробок спичек. Потом желтый свет от спички упал на ее лицо. Внезапно темнота вновь сгустилась, и только на комоде рядом с кроватью осталось тихое пламя — там горела свеча…
— Садитесь, — сказала женщина.
Не обнаружив в комнате стула, он сел на кровать.
— Простите меня, пожалуйста, — начал он.
— Хватит! — воскликнула она тихим голосом. — Пожалуйста, перестаньте об этом говорить!
Он замолчал и подумал: «Теперь я уже мог бы уйти, но мне этого совершенно не хочется, а кроме того, я и не знаю, куда идти». Он взглянул на женщину, и их взгляды на какой-то миг встретились. Потом он опять заговорил:
— На улице еще совсем светло, вы можете поберечь свечу.
Она молча покачала головой и бросила быстрый взгляд на колыбель, стоявшую посреди комнаты.
— Простите, — прошептал он, — я буду говорить потише.
Она поджала губы, и ему показалось, что она подавила улыбку. А потом едва слышно сказала: