Страница 41 из 46
Раб-писарь старательно присыпал написанное мелко толченным песком, стряхнул его, и Ороссоба протянул грамоту купцу:
– Вот! Отвези ее в Корсунь!
Купец медленно перевел взгляд на лист пергамента, и глаза его стали быстро округляться от изумления.
– Что это? – уже окончательно ничего не понимая, прошептал он.
– Грамота! – подбегая к нему, принялся объяснять Славко. Видя, что в купце борются сразу несколько подозрений: не проверяют ли его так хитрые половцы, а главное, не убил ли этот отрок его сына, он торопливо зашептал: – Что, не нравится, как написано? Так это меня так Звенислав, во Святом Крещении Борис, научил писать! Совсем недавно! Когда мы подружились! Я ведь во Святом Крещении Глеб! Так что мы с ним теперь тоже как братья!
– Как! – быстро взглянул на него купец. – Ты видел его? Где? Когда?
– Недавно! Там, где он из обоза вывалился!
– Он… жив?
– Конечно, и я думаю, теперь уже там, откуда сейчас ты…
– А… одежда?…
– Эта? – успокаивающе улыбнулся Славко. – Так мы поменялись. А то он боялся, что ночные тати его ограбят!
– Ну, это на него похоже! Уф-ф… Слава Богу! А я уже, было, подумал… – с облегчением начал купец, но его остановил недоуменный голос Ороссобы:
– Что там у вас? Что-то не так?
Славко оглянулся на него и недовольно показал на купца:
– Да вот, он говорит, тут, видите ли, одно слово с ошибкой написано!
– Да! – подтвердил купец. – Корсунь с титлом надо, а он его – без титла!
– Что мне из-за этого – всю грамотицу переписывать?
– Не на-адо! – забирая грамоту и прикладывая к ней свою печать, поморщился главный хан. – В Корсуни и так поймут. А ты поезжай прямо сейчас! – приветливо кивнул он купцу. – И… привези моим женам и мне то, о чем договорено…
Купец, бросив на Славку подбадривающий взгляд, вышел.
– Ну? – тоже, но только уже вопросительно снова посмотрел на Славку Ороссоба, возвращаясь к прерванному разговору.
Но в этот момент вошел Белдуз. Старая тряпица с давно засохшими пятнами была забрызгана новыми свежими следами уже чужой – только что казненного им князя-изгоя – крови.
Он был явно настроен продолжить разговор о походе всей Степью на Русь.
– Ладно! Это теперь надо-олго… – только взглянув на него, поморщился Ороссоба. – После поговорим. Когда из Степи вернешься.
Он взял свою шелковую веревочку и завязал на ней десять узлов… потом, вздохнув:
«Степь большая…», добавил еще десять и сказал Белдузу:
– Вот, отправляю твою живую грамоту в небольшую поездку по Степи! С охраной, конечно. Надеюсь, ты не станешь возражать мне?
Белдуз посмотрел на Славку и только махнул рукой. Ладно. Пусть едет, решил он. Только бы подальше от глаз и ушей главного хана. К тому же он сейчас сделает так, что пошлет с ним своего надежного человека. Который будет охранять его лучше всякой стальной цепочки!
Да и до Славки ли было ему сейчас, когда должно начаться важное дело? Может, самое 107 главное во всей его дальнейшей судьбе…
Двадцать дней – много это или мало?
В первый день Славке казалось, что более чем достаточно, чтобы найти матушку, если… если только ее не продали где-нибудь в Корсуни или Судаке в заморские страны и она до сих пор еще мыкается где-то в Степи.
Но прошло пять дней, десять, двенадцать…
И даже неунывающему Славке стало ясно, что двадцать дней для поисков в бескрайней Степи – что капля дождя, упавшая в огромное озеро. За эти дни он и думать, как степняки, научился.
А если серьезно, поймав себя на этом, вздохнул он, то тут, пожалуй, и года бы не хватило…
Он покосился на едущего рядом с ним молчаливого половца и нахмурился. Белдуз приставил к нему такого воина, от которого никак и нигде нельзя было отвязаться. Самое неприятное, что этот охранник отличался удивительным немногословием. За все время, что они провели в пути, он произнес едва ли с десяток слов.
Зато слышал и видел, казалось, все.
И не упускал ничего, чтобы потом доложить Белдузу, который предупредил, что он головой отвечает, если Славко сбежит или с ним что-то случится. «Ос-собенно, если с-сбежит!» – добавил хан, и половец берег свою голову, не только старательно прикрывая ее шапкой в полдень от палящего солнца, но и везде и всюду постоянно следя за своим подопечным.
Славко сразу прозвал его своей тенью. Даже когда тот спал, и то, кажется, не упускал его из виду. Ну а стоило только Славке куда-нибудь отъехать, то не проходило и минуты, как этот половец словно из-под земли вырастал перед ним.
Так они и ехали вдвоем – молча, ни о чем не разговаривая.
Зима в Степи кончилась как-то разом, будто ее и не было вовсе. Сразу быстро и сильно пригрело солнце. И хотя снег продолжал лежать по оврагам и ночью грязь становилась хрустящей, зазвенели жаворонки, повылазили из нор суслики и закружились, радуясь первому теплу, беспечные бабочки.
В шубе, шапке и сапогах Славке стало нестерпимо жарко. И он без особого сожаления обменял их у одного из местных купцов на куда более дешевую, но добротную половецкую одежду. Славко просил что-нибудь русское, хотя бы на голову – уж очень не нравился ему чудной, хоть и красивый колпак. Но торговец с сожалением поцокал языком и развел руками.
– Нет хорошая русская одежда для такого достойный отрок! – нещадно коверкая русскую речь, ответил он. – Была – и боярская, и княжеская! Но теперь нет. Всю, что скупил у ханов, еще зимой, быстро-быстро продал! Говорят, – приблизив лицо, доверительно шепнул он, – скоро ее будет много, очень много! Значит, та, что у меня был, совсем бы упал в цене! Ты – сын купца, я купец. Друг друга понимаем, да? Зачем мне тогда будет терпеть убытки?
Славко поправил колпак на голове и поехал дальше.
Из слов торговца он понял, что, судя по всему, Белдузу с молодыми ханами удалось взять верх над стариками и теперь уже все в Степи окончательно поверили, что Русь не пойдет на Степь.
Это была единственная хорошая новость за все двенадцать… нет – уже четырнадцать дней…
К матушке же, проехав столько уже верст, он не приблизился ни на шаг.
Да и много ли он знал о ней?
Звать – Любава. Красивая. Светлая, стройная. Из Осиновки, что почти на границе Переяславльского княжества с Черниговским.
Вот и все!
Русские люди, внимательно выслушивая его, всем сердцем желали помочь, но ничего не знали о такой…
– Не ведаем…
– Не слыхали… – одинаково отвечали они и сами в свой черед спрашивали, откуда он и из каких земель.
Смоленские, черниговские, киевские, вздыхая, отходили в сторону. Свои же, переяславльские, оживлялись, спрашивали, что там новенького на родной земле, и слезно молили передать поклон своим родным с просьбой поминать их пока в святых церквах как живущих…
Славко же, видя, в каких условиях томятся в рабстве его земляки, которых половцы звали кош-чи – «пленник» и чага – «рабыня», какие они грязные, оборванные, измученные непосильной работой, высохшие, сокрушенно качал головой. Кощеи, и впрямь настоящие кощеи, чуть не плакал он, глядя на них. И… тоже ничем не мог помочь им. Сказал бы по секрету, как тот половецкий торговец, что близок конец их мучениям, да только – тс-сс! – это была не его тайна…
Наконец, когда надежд уже совсем не оставалось, и сопровождавший его половец все чаще недвусмысленно показывал ему свою веревочку с оставшимися узелками, один из стариков вдруг сказал:
– Любава, говоришь? Голубоглазая? Из Осиновки? Не той ли, что в лесах Черниговского княжества, близ большой дороги лежит?
– Да, да! – впился в него умоляющими глазами Славко. – Правда, это – в Переяславльском.
Но на границе! Тоже в лесах и у дороги! Речка там у нас еще есть…
– Правильно, речка… Только глаза у нее не светлые, а темные. Но может, то они просто потемнели от горя? Здесь это у нас быстро бывает…
– Еще бы не потемнеть, вон вы как тут живете! – вздохнул Славко. – Да и тосковала она наверняка обо мне…
– Ну, коли так, то, кажется, знал я такую…