Иду на Вы

В огромном Софийском соборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находились сейчас тут. Одни, среди которых было несколько монахов и монахинь, молились. Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту, разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.

Мономах первым делом, как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.

Затем – направился к мраморному надгробию, над которым было нацарапано, что здесь покоится прах великого князя Всеволода Ярославича.

Ратибор со Ставкой, хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, из деликатности, разошлись в стороны. Воевода сначала к могиле Ярослава Мудрого, у которого начинал службу, а затем – к иконе своего небесного покровителя, святого Климента, с частицей его мощей. А боярин – сразу к черноризцам, где о чем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…

На большом подсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.

«Сегодня поставили, прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдруг Мономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше его братьев…»

Свечи радужно засияли, заиграли, превращаясь в огромный сплошной клубок.

Воспоминания охватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот Собор был переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голос произносившего надгробную речь епископа.

«Сей благоверный князь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития и похоти…»

Мономах глубоко вдохнул, чувствуя, как мешает дышать засевший в горле комок.

За несколько месяцев до смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и хоть тот даже умер у него на руках, все равно и когда стоял тогда с зажженной погребальной свечой, и долго потом не мог поверить в то, что его нет…

Рядом в момент похорон стояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…

Гита плакала. Ратибор, как всегда, сурово молчал. А Ставка… тот наверняка изо всех сил сдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержать власть отца, не отдавать ее Святополку.

А как было не уступать? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, но все же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца значило нарушить Закон, преступить завет Ярослава – покосился Мономах на мраморное надгробие своего великого деда. И в его памяти зазвучали другие слова, произнесенные на этом Соборе:

«Он был отличаем отцом своим князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшим положить сына рядом с собою…»

Нет, сделать так, как предлагали тогда многие, – означало восстановить против себя многих братьев. И самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, вообще оставшиеся без столов. Эти готовы на все, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить себе хоть частицу власти.

И тогда превратилась бы вся Русь в сплошную Нежатину Ниву.

А так – после нескольких лет споров и даже войн, на Руси снова хоть хрупкий, да мир и единство. Самое время собрать ее в единый кулак и…

Слезы на глазах Мономаха мгновенно высохли. Радужный клубок снова распался на горящие свечи. И он увидел стоявшую рядом сестру. Ту самую монашенку, с которой разговаривал Ставр.

– Янка? – обрадованно окликнул ее он и тут же поправился, вспомнив ее монашеский чин:

– Прости, Анна!..

Сестра подошла и степенно поклонилась брату.

Как князю.

Тот, помня, какой она непоседой была в детстве, только подивился и тоже сделал низкий поклон.

Как невесте Христовой.

– Сообщили, что приехать должен? – не зная, как и обнять-то ее теперь, смущенно шепнул Мономах.

– Да нет, сердцем почуяла! – тихо отозвалась Анна.

– Что сразу не подошла? – упрекнул ее князь.

– Не хотела тебе мешать!

– Да чем же ты можешь мне помешать, глупая?

– Как это чем? – не поняла Анна. – С батюшкой поговорить и хотя бы вон, – кивнула она на лицо брата, – вдоволь наплакаться.

Мономах утер с глаз и щек слезы и сказал:

– А я как раз вспоминал тебя сегодня. Ту ночь, когда мы из Переяславля в Киев от половцев мчались. И как ты тогда молилась. Почти всю дорогу в санях на коленях стояла! Бог, наверное, только по твоим молитвам и спас нас тогда!

– Надо же, – покачала головой Анна, – а я и не помню совсем…

– Ну так помолись тогда сегодня так, как тогда! – вдруг с жаром попросил Мономах. – То было самое их начало, а теперь нужно, чтобы наступил их самый конец! Очень прошу…

Понимаешь? Надо!

Теперь уже Анна, помня, что ее брат с детства всегда отличался сдержанностью, удивленно посмотрела на него и сказала:

– Ладно. Помолюсь. Ты только не сомневайся – услышит тебя Святополк!

Мономах быстро взглянул на сестру. Что это – действительно правду люди молвят, что его родная сестра прозорливицей стала или же… Ставка успел разболтать?

– Помолюсь, помолюсь! – повторила Анна. – А ты ступай!

Мономах сделал шаг к сестре...

И Янка, теперь в монашестве Анна, которая могла стать женой самого византийского императора, а выбрала этот строгий монашеский путь, широко перекрестила его и сказала одно только слово:

– Иди!..

– …и победишь! – явственно послышалось вслед за тем Мономаху, хотя губы его сестры даже не шевельнулись.

И он, самый уважаемый и непобедимый князь Руси, только покорно кивнул ей и, придерживая рукой бьющийся в ножнах по ноге меч, решительно направился к выходу.

Ратибор и обрадованный Ставр Гордятич быстро пошли за ним следом.

Выйдя из Собора, Мономах перекрестился на его кресты и молча сел в свой возок. У него еще оставалось несколько минут езды, чтобы подвести итог мыслям: чем все-таки убедить Святополка пойти на половцев, как некогда тот уговорил его пойти на них. Надо же, только и покачал он головой, вроде бы то же, одни и те же слова, а какая большая разница.

Одно дело отразить половца на своей земле, и совсем другое…

Святополк ожидал своего двоюродного брата около высокого шатра, поставленного на красивом берегу Долобского озера.

Это был высокий, с длинной седой бородой, человек, статная внешность которого внешне как нельзя лучше соответствовала чину великого князя.

Рядом с ним, докучая просьбой дать ему на кормление город своего троюродного брата, стыл в заискивающем полупоклоне и в то же время буравил его своей черной острой бородкой князь-изгой. Чуть поодаль ожидал очереди тоже переговорить с великим князем коренастый купец с открытым честным лицом.

Воевода со старшими дружинниками стояли своим рядком и на чем свет стоит ругали этих двоих, одного лестью, а другого золотом, сумевших улучить удобный момент, чтобы подсунуться к их князю, который избежал с ними встреч в Киеве.

Медленно текло время.

Святополк был в затруднительном положении. Он не знал, что ответить первому просителю, и явно не хотел говорить со вторым. Поэтому изгою он уклончиво не говорил ни да, ни нет. А к купцу каждый раз старался повернуться спиной.

К тому же не до просителей было ему в этот час!

Заранее предупрежденный расставленными по дороге людьми, он больше всего хотел знать о каждом шаге переяславльского князя.

Вот он въехал в Киев. Ну что ж – кто по ком плачет, тот к тому и скачет!

Не стал заезжать в терем своего покойного батюшки. Хорошо! Торопится, значит…

Заехал в Собор святой Софии. Ну, это на него похоже…

Выехал на дорогу, ведущую к Долобскому озеру.…

Едет!

Вот он уже совсем близко…

Подъезжает!..

– Сам вижу! – отмахнулся от гонца великий князь и решил, что негоже будет, если Мономах заметит его заранее дожидающимся у входа.

Коротко бросив изгою: «После, после поговорим!», а купца не удостоив даже взглядом, он снова вошел в шатер. Дружинников, ринувшихся было за ним следом, остановил:

– А вы куда? Вам след дожидаться его здесь! Князь все же, причем второй по чину, после меня. Так что проявите к нему честь и почет. Но – помните все, что я вам наказал!..