Страница 8 из 24
Удовлетворившись маленькой часовенкой и редкими паломниками, брат Френсис задремал. Когда он проснулся, вместо костра остались только тлеющие угольки. Что-то было не так. Один ли он здесь? Юноша, сощурившись, вгляделся в кромешную тьму. Рядом с красноватыми углями стоял волк. Послушник завизжал и нырнул в угол. Трясясь от страха в своем укрытии из камней и веток, он решил, что визг хоть и был нарушением обета молчания, но непреднамеренным. Юноша лежал, обняв металлический ящик, и молился, чтобы поскорее прошли дни великопостного бдения, а мягкие лапы все скреблись о стенки его убежища.
3
Отец Чероки, облаченный в епитрахиль, пристально посмотрел на кающегося послушника, стоявшего перед ним на коленях под палящим солнцем. Священник был поражен, как удалось этому юноше (не особенно умному, насколько можно заметить) согрешить или почти согрешить, будучи совершенно одиноким в бесплодной пустыне, вдали от суеты и всех источников искушения. Здесь не много поводов согрешить для послушника, вооруженного всего лишь четками, огнивом, складным ножичком и молитвенником. Так казалось отцу Чероки. Но исповедь что-то затягивалась, священнику хотелось, чтобы юноша закруглялся. Снова заныли суставы, но в присутствии Святого Причастия, лежавшего на переносном столике, который он брал с собой в объезды, священник предпочитал стоять или преклонять колено вместе с кающимся. Отец Чероки зажег свечку перед маленьким золотым ларцом, где лежали Дары, но пламя не было видно из-за яркого солнечного света, и ветерок все норовил погасить свечу.
- В чем ты исповедуешься - в грехе гневливости?
- Итак; в помыслах и деяниях имел намерение есть мясо во время поста. Пожалуйста, будь впредь осторожнее. Думаю, ты надлежащим образом облегчил свою совесть. Что-нибудь еще?
- Довольно много.
Священник поморщился. Ему предстояло посетить еще несколько отшельников нужно было долго трястись под палящим солнцем, а колени сильно болели.
- Продолжай, но прошу тебя, поскорее, - вздохнул Чероки.
Точно такие же признания отец Чероки обычно слышал от любого кающегося, любого послушника, и ему казалось, что брат Френсис уж мог хотя бы проговорить все самообвинения аккуратно и по порядку, без всяких этих подсказываний и выспрашиваний. Френсису, видимо, с трудом удавалось выражать свои мысли в словах, священник ждал.
- Мне кажется, ко мне снизошло призвание, отче, но... - Юноша облизнул потрескавшиеся губы и посмотрел на жука, ползущего по камню.
- О, вот как, - голос Чероки не выражал ничего.
- Да, я думаю, да. Но, отче, было ли это грехом, что, когда я впервые увидел почерк, я подумал о нем насмешливо? Я имею в виду...
Чероки заморгал. Почерк? Призвание? О чем он говорит? Несколько секунд священник изучал серьезное лицо послушника, потом нахмурился.
- Вы с братом Альфредом обменивались письмами? - с угрозой спросил он.
- О нет, отче!
- Тогда о чьем почерке ты говоришь?
- Блаженного Лейбовица.
Чероки задумался. Хранился ли в монастырском собрании древних документов какой-либо манускрипт, собственноручно написанный основателем Ордена? Немного поразмыслив, священник ответил на вопрос утвердительно: да, оставалось несколько клочков, запертых и тщательно охраняемых.
- Ты говоришь о чем-то, что произошло еще в монастыре? До того, как ты вышел оттуда?
- Нет, отче. Это случилось вон там, - Френсис повел головой влево, - за тремя холмиками, возле высокого кактуса.
- Ты говоришь, это касалось твоего призвания?
- Д-да, но...
- Ты, конечно, не хочешь сказать, - отрезал Чероки, - что ты получил от Блаженного Лейбовица - покойного, слышишь, покойного вот уже шесть столетий письменное приглашение произнести твои торжественные обеты? А ты насмехался над его почерком? Прости, нет из твоих слов получается именно так.
- Ну да, отче, примерно так.
Чероки сплюнул. Начиная беспокоиться, брат Френсис вынул из рукава клочок бумаги и протянул священнику. Бумага была ломкой и запачканной, чернила выцвели.
- "Фунт салями, - начал читать отец Чероки, запинаясь на незнакомых словах, - консервированная капуста, шесть пепси принести домой Эмми". Какое-то время он, не отрываясь, смотрел на брата Френсиса. - Кем это написано?
Френсис объяснил. Чероки задумался.
- В таком состоянии ты не можешь исповедаться надлежащим образом. И мне не следует отпускать грехи, пока ты немного не в себе.
Видя, что послушник вздрогнул, Чероки ободряюще похлопал его по плечу.
- Не тревожься, сын мой, поговорим, когда тебе станет лучше. Я выслушаю твою исповедь после. А сейчас... - Он с беспокойством взглянул на ларец с евхаристией. - Я хочу, чтобы ты собрал вещи и тотчас же вернулся в монастырь.
- Но отче, я...
- Я приказываю тебе, - ровным голосом повторил священник, - немедленно вернуться в монастырь.
- Д-да, отче.
- Итак, я не отпускаю твоих грехов, но, так или иначе, ты хорошо сделаешь, если вознесешь двадцать молитв в знак покаяния. Благословить тебя?
Послушник кивнул, едва сдерживая слезы. Священник благословил его, встал, преклонил колено перед Причастием, взял его и вновь прикрепил к цепочке, висевшей у него на шее. Положил в карман свечку, сложил столик и прикрепил ремнями к седлу. Кивнув на прощание Френсису, отец Чероки сел на кобылу и поехал дальше совершать свой объезд. Френсис опустился на горячий песок и зарыдал.
Все было очень просто, если бы он смог отвести священника в подземелье и показать ему древнюю комнату, если бы выложил перед ним ящик со всем содержимым и предъявил письмена на камне, сделанные паломником. Но священник был при дароносице - как можно требовать, чтобы он на четвереньках пролезал в подвал, рылся в содержимом старого ящика и вступал в археологические дискуссии. Нечего было и заикаться. Пока на шее у Чероки висел ларец со Святым Причастием, он был преисполнен торжественности; но после того, как была использована последняя облатка, он мог и согласиться выслушать что-либо, не относящееся к исповеди.
Послушник не винил отца Чероки за то, что тот поспешил счесть его ненормальным. Френсис и вправду слегка одурел от солнца и немного заикался. Нередко послушники возвращались со своих бдений с поврежденным рассудком.
Делать нечего - нужно возвращаться в монастырь.
Он подошел к подземелью и еще раз заглянул внутрь, как бы стараясь себя уверить, что подвал действительно существует; потом пошел за ящиком. Френсис собрал содержимое ящика и был готов отправляться, когда на юго-востоке появился столб пыли, возвещающий, что из монастыря везут припасы и воду. Брат Френсис решил дождаться провизии, прежде чем отправляться в долгий путь.
Поднимая пыль, по дороге шагали три осла и монах. Ведущий осел тащился с братом Финго на спине. Несмотря на капюшон, Френсис узнал помощника повара по сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, болтавшимся по бокам у осла, таким длинным, что сандалии брата Финго волочились по земле. Два других осла были нагружены мешочками с кукурузой и бурдюками с водой.
- Хрю-хрю-хрю! Хрю-хрю! - прокричал Финго, приставив руки ко рту, словно звал свинью; и оглядел развалины, прикидываясь, что не замечает брата Френсиса, ожидавшего его на дороге.
- Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциско! А я-то думаю, что это за кучка костей! Ничего-ничего, мы тебя подкормим, пусть волкам будет повкуснее. На, бери, воскресное угощение. Как проходит жизнь отшельника? Когда начнешь делать карьеру? Так, бери бурдюк и мешочек с кукурузой. Берегись копыт Малисии: у бедняжки течка и она капризничает, лягнула давеча Альфреда прямо в коленную чашечку. Будь с ней осторожен! - Брат Финго откинул капюшон и захихикал, глядя, как Френсис и ослица опасливо косятся друг на друга. Финго, без сомнения, был самым уродливым человеком на свете; и когда он смеялся, его розовые десны и огромные зубы разного цвета не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта едва ли можно было назвать чудовищем. В его родной Миннесоте это считалось довольно распространенным наследственным явлением - плешивость и очень неровная пигментация. Долговязый монах как бы весь состоял из живописных пятен цвета бычьей печени и шоколада на молочно-белом фоне. Однако его неизменно веселый нрав настолько компенсировал уродство, что его очень скоро переставали замечать. А после длительного общения разноцветная физиономия брата Финго казалась столь же естественной, как шкура пегого пони.