Медальон сюрреалиста

– Может, она ходила к Категорову за дозой для кого-нибудь из знакомых?

– Такое бывает. Но если хотите знать мое мнение, то скажу, что тоже нет. Те, у кого близкие наркозависимы, очень несчастны, и лица у них печальные и озабоченные, совсем не карнавальные, как у этой куклы. Размалевываться и наряжаться точно не станут – не до этого. Все-таки это серьезная беда. И денег в обрез, на модное шмотье не хватит – наркота деньги у всей семьи выкачивает. Они понимают, что наркотик – это медленная смерть, и сами за этой смертью идут к наркоторговцу, и не пойти не могут, глядя на ломку близкого. А для просто знакомого за дозой никто не пойдет – слишком рискованное дело.

– Получается, девица к наркотикам отношения не имеет. Тогда за что она убила Категорова?

– Любовь-морковь, – предположил Осокин. – Яд в портвейне – чисто бабское убийство.

– Крепко же обиделась девочка, – хмыкнул Черникин.

– Бабе для обиды много не надо, особенно когда у бабы характер взрывной, особенно если у нее южная кровь. Я жил с одной армянкой, у нее характер был – огонь. Чуть что, сразу посуду хватала и швыряла, не глядя. Но зато в постели…

– Родион! – прорычал следователь. – Ближе к делу. По поводу убийства в кафе что-нибудь выяснили?

– В «Бродяге» нашли упаковку крысиного яда. Туда недавно из СЭС приходили, крыс травить. Вот убийце яд под руку и подвернулся.

– Эксперт сказал, что Категорова отравили цианидом.

– Может, это не она его? – предположил Зайцев. – Барышня слишком хорошо выглядит, чтобы быть подругой наркоши.

– Может, и не она. Тогда кто же? Кафе «Бродяга» находится во втором дворе. Выход из него есть только через первый двор на Лиговский проспект.

– И через крышу сарая в соседний двор, – заметил Зайцев.

– Сарай высоковат для того, чтобы перелезать, там два с половиной метра, – возразил Осокин. – К тому же из окон заметят столь странный маневр. Лезть через сарай – только внимание привлекать, а преступнику этого не надо.

– Итак, что мы имеем? – резюмировал следователь.

– В течение того дня, когда убили Категорова, во двор с Лиговского заходили лишь местные жители, два бомжа, какая-то старушка прошаркала – тоже, наверное, там живет, эта деваха в зеленой куртке и сотрудница кафе Лаврова, вызвавшая полицию. Местных жителей проверили, там либо алиби, либо полное отсутствие мотива.

– Я бы бомжей не стал списывать со счетов.

– Никто и не списывает. Только они по времени не подходят. Один бомжик пришел во двор с утра, справить нужду пытался, его жильцы прогнали. Второй нырнул под арку около полудня. Когда вышел со двора, не понятно. На видео этот момент не просматривается.

– Вроде все дыры проверили, никого не нашли.

– Ну да, – усмехнулся следователь, – знаю я, как вы проверяете. В старом фонде их столько и в таких неожиданных местах, что сразу не обнаружишь.

– За день успели только лестницы да чердаки обойти, всякие закутки позже добили. Спасибо участковому – помог. Он там все ходы-выходы знает. Все равно пусто, никаких следов пребывания людей не обнаружили.

Когда оперативники ушли, Черникин еще раз перелистал дело Категорова. Найденный возле трупа скомканный лист с изображением «Мягких часов» давал пищу для размышления. Лист оказался вырванным из подарочного издания «Сюрреализм», на нем обнаружились смазанные отпечатки пальцев. Следовало выяснить, какое отношение этот листок имеет к убийству, а пока оставалось строить догадки.

1. Было свидание с просмотром альбома. Внезапная ссора. Листок вырвали, скомкали, швырнули им в одного из участников ссоры. В ответ – яд в портвейн и бутылкой по голове.

2. А может, скомканный лист появился раньше? Может, его оставил кто-то из посетителей, а Категоров нашел?

3. А может, это ложный след, зачем-то оставленный убийцей?

4. Или нить, ведущая к разгадке?

– Доктор Фернадо говорит, что наш сын ненормален. Его место в больнице для душевнобольных. Ты представляешь, Сальвадоре, надо же было такое сказать: наш сын ненормален!

– Слушай больше этого доктора! Он в психиатрии разбирается так же, как дона Луиза – в колумбийских изумрудах, – проворчал хозяин дома.

Филиппа самодовольно улыбнулась – она всегда считала свою соседку дону Луизу плебейкой, и любое подтверждение этому, звучащее из чужих уст, проливалось елеем на ее сердце.

– Не могу не согласиться, Сальвадоре! Луиза изумрудов отродясь в руках не держала, она не способна отличить простую стекляшку от драгоценного камня.

– Донья Филиппа! – кряхтя и шаркая ногами, со своего балкона тут же отозвалась дона Луиза – сухонькая старуха в заплатанном халате. – Я слышала, вы упомянули мое имя.

– Иди отдыхать, донья Луиза! Тебе послышалось.

Соседка не уходила. Она целыми днями маялась от скуки и искала всякий повод, чтобы поговорить.

– У старухи уши к стене приставлены, – понизила голос Филиппа.

– Ваш сын Сальвадор опять громко сморкался на балконе, – пожаловалась соседка. – Он нарочно это делает! Меня подкарауливает и сморкается. Дон Сальвадор! Повлияйте на своего отпрыска наконец, а то я обращусь к дону Каракасу, и он пришлет вам взыскание!

– А вы держитесь подальше от нашего балкона! – вступилась за сына донья Филиппа. Она всегда защищала сына – и когда на него жаловались соседи, и когда сердился отец. – Наш мальчик весьма одарен, гений, если хотите. Гений может иметь свои странности!

– Избаловали вы его, донья Филиппа, теперь оправдываете.

Здесь соседка была права. Весь квартал помнил, как маленький дон Сальвадор устроил истерику на площади из-за закрытой кондитерской лавки. Городовому пришлось просить лавочника прекратить сиесту и продать для капризного ребенка леденец. Мальчик подрос, «подросли» и его выходки.

– Сегодня он громко сморкается на балконе, завтра будет прилюдно испражняться. Помяните мое слово – однажды ваш сын угодит за решетку! – пообещала дона Луиза.

– Типун тебе на язык! – пожелала Филиппа и закрыла оконную раму.

Стоял пыльный июнь. Днем воздух накалялся, как сковорода в аду. В городе с его каменными стенами было еще жарче – ни ветерка, ни деревца, ни вожделенной прохлады моря.

– Открой окно! Дышать нечем! – возмутился муж Филиппы. Он сидел за письменным столом и, как всегда, что-то писал. Что именно писал дон Сальвадор маркиз де Дали, уважаемый в городе нотариус, Филиппа не интересовалась. Ей достаточно было знать, что дела у мужа идут хорошо и семья ни в чем не нуждается. – А сын у нас действительно ведет себя отвратительно! С этим надо что-то делать. Я уже говорил с отцом Кристиано о принятии Сальвадора в монастырь.

– Что?! – опешила Филиппа. – Сальвадоре! Что ты задумал?!

– Что слышала, то и задумал. Решено: я отправлю нашего дьяволенка в монастырь.

– Но ведь его уже выгоняли из монашеской школы!

– Тем более! Сальвадоре должен привыкать к дисциплине.

– Не могу поверить своим ушам! – ахнула мать гения. – Мальчик талантлив, ему надо обучаться живописи, а не служить Всевышнему!

– Думаю, что пара месяцев в монастыре пойдут ему на пользу. И вообще, мне это все надоело! С тех пор как Сальвадор появился на свет, я только и слышу отовсюду, какой он несносный. Весь город знает о странностях нашего сына и о его выпадах. Он боится кузнечиков… Что за блажь – бояться кузнечиков?! А его капризы и бесконечные выпады! Он кого угодно допечет! Этому нужно положить конец. Думаю, аскетизм монастыря – это то, что надо. Пусть там рисует свои натюрморты.

Дон Сальвадор сказал, как отрезал. Он шумно задвинул ящик письменного стола и отправился прочь из дома. За годы брака Филиппа хорошо изучила все привычки своего мужа. Сейчас дон Сальвадор напоминал быка на корриде – он был свиреп и решителен, поэтому Филиппа благоразумно не проронила ни слова.