Нежные юноши (сборник)

Он забыл, что Пола слишком устала от напряжения последних трех лет. И в ту же ночь ее порыв исчез навсегда.

На следующее утро он уехал в Нью-Йорк, переполненный тревогой и неудовлетворением. В конце апреля, без всяких предупреждений, он получил телеграмму из Бар-Харбора, в которой Пола сообщала ему, что помолвлена с Лоуэллом Тайером и выходит за него замуж немедленно; их свадьба состоится в Бостоне. Он никогда не верил в то, что это может случиться, но это все же случилось.

В то утро Энсон накачался виски, а придя на работу, сел работать, и не пошел на обед – он боялся, что что-нибудь случится, если он остановится. Вечером, как обычно, он пошел в клуб, ни словом не обмолвившись о том, что произошло; он вел себя сердечно, веселился, никакой рассеянности. И лишь в одном он оказался бессилен: три дня, где бы он ни был, с кем бы ни общался, он иногда вдруг ронял голову, закрывал лицо руками и принимался плакать, как ребенок.

Когда в 1922 году Энсон поехал за границу вместе с одним из младших компаньонов, чтобы выяснить условия каких-то лондонских займов, сам факт этой командировки говорил о том, что его вскоре сделают совладельцем фирмы. К тому времени ему исполнилось двадцать семь лет, он слегка располнел, но не настолько, чтобы стать толстым, и приобрел манеры мужчины средних лет. Он пользовался доверием и расположением как людей постарше, так и среди молодежи; даже матери не боялись оставлять своих дочерей ему на попечение, потому что у него была такая привычка: входя куда-нибудь, он старался сразу же поставить себя рядом и на равных с присутствовавшими уважаемыми стариками и консерваторами. Казалось, он хотел всем сказать: «И вы, и я, мы с вами – солидные люди! Мы-то все понимаем!»

Он обладал инстинктивным знанием людских слабостей, к которым относился довольно снисходительно; вот почему он, словно священник, уделял большое внимание соблюдению внешней формы. Как пример можно привести тот факт, что каждое воскресное утро он появлялся в качестве преподавателя в модной воскресной школе протестантской епископальной церкви – хотя иногда после разгульной предыдущей ночи он едва успевал принять холодный душ и быстро переодеться в строгий пиджак.

После смерти отца он стал фактически главой семьи и, по сути, отвечал за направление судеб младших детей. По условию завещания его власть не распространялась на отцовское состояние, которым управлял дядя Роберт, добродушный и сильно пьющий член тяготеющего к Уитли-Хиллз слоя общества, известный в семье как большой любитель скачек.

В юности дядя Роберт и его жена Эдна очень дружили с Энсоном, и дядя сильно огорчился, когда имевшееся у племянника чувство превосходства не нашло себе выхода в увлечении скачками. Он рекомендовал его в один городской клуб, попасть в который было практически невозможно – в него принимали лишь тех, чьи семьи «помогали строить Нью-Йорк» (иными словами, разбогатели до 1880 года), – а когда Энсон, после одобрения своей кандидатуры, отказался от членства и вступил в клуб выпускников Йеля, дядя Роберт даже провел с ним по этому поводу краткую беседу. Но когда вдобавок к этому Энсон отказался перейти работать в патриархальную и слегка запущенную посредническую фирму самого Роберта Хантера, отношение дяди к племяннику стало гораздо прохладнее. Словно учитель начальной школы, выучивший ребенка всему, что знал, он просто исчез из жизни Энсона.

А в жизни Энсона было так много друзей, и среди них едва ли нашелся бы хоть один, кому не приходилось пользоваться оказываемыми им из ряда вон выходящими одолжениями, и едва ли нашелся бы хоть кто-то, кого он периодически не ставил в неловкое положение своими приступами грубости или привычкой напиваться где угодно и при каких угодно обстоятельствах. Его раздражало, когда подобные промахи совершали другие, к своим же ошибкам он относился с неизменным юмором. С ним случались самые дикие истории, и он всегда рассказывал о них с заразительным смехом.

Весной того года я работал в Нью-Йорке и часто обедал с ним в клубе выпускников Йеля, приютившем и выпускников моего университета – в нашем клубе тогда делали ремонт. Я читал в газетах о замужестве Полы, и когда я как-то раз стал его о ней расспрашивать, что-то побудило его рассказать мне их историю. После этого он стал часто приглашать меня на семейные обеды домой и вел себя так, словно между нами были какие-то особые отношения – будто его откровенность наделила и меня частицей снедавших его воспоминаний.

Я обнаружил, что, невзирая на доверчивых мамаш, к девушкам он относился не совсем по-рыцарски. Все зависело от самой девушки: если она демонстрировала какие-либо слабости, ей лучше было глядеть в оба, в том числе и с ним.

– Жизнь, – признавался он иногда, – сделала из меня циника.

Под жизнью он подразумевал Полу. Иногда, особенно спьяну, вся история переворачивалась у него с ног на голову, и он принимался утверждать, что это она бессердечно его бросила!

Этот самый «цинизм» – точнее, убеждение в том, что легкомысленные девушки не заслуживают пощады, – и привел его к роману с Долли Каргер. Это был не единственный его роман в те годы, но именно он затронул его глубже всего и возымел самое обширное влияние на его отношение к жизни.

Долли была дочерью известного публициста, попавшего в высшее общество посредством женитьбы. Сама Долли добилась вступления в «Лигу юных женщин», ее дебют в свете состоялся в «Плазе», ее приглашали на заседания «Женской ассамблеи». И лишь немногие из «старых» семей вроде Хантеров могли задаваться вопросом: «А принадлежит ли она к высшему обществу?», поскольку ее фотографии часто мелькали в газетах, а завидного внимания ей уделялось гораздо больше, чем многим девушкам, чья принадлежность к обществу не оспаривалась никем. У нее были черные волосы, пунцовые губы и яркий красивый румянец, который она весь первый год после дебюта скрывала с помощью розовато-серой пудры, потому что румянец тогда был не в моде – в моде была викторианская бледность. Она носила строгие черные костюмы и любила стоять, засунув руки в карманы, чуть сутулясь, с насмешливо-принужденным выражением. Она великолепно танцевала – больше всего на свете она любила танцевать! – больше всего на свете, не считая флирта. С тех пор как ей исполнилось десять, она была постоянно влюблена – обычно в какого-нибудь парня, не отвечавшего ей взаимностью. Те, кто отвечал – а таких было много, – надоедали ей чуть ли не после первого же свидания, а те, с кем она терпела неудачу, всегда занимали самое теплое место в глубине ее сердца. Встречаясь с ними, она всегда пробовала еще раз добиться успеха – и иногда получалось, но чаще неудача повторялась.

Этой гонявшейся за неведомым цыганской душе никогда и в голову не приходило, что у всех тех, кто ее не любил, было нечто общее – все они обладали хорошо развитой интуицией, позволявшей им заметить ее слабость – не слабость чувств, а недостаток неких руководящих принципов. Энсон заметил это сразу же после знакомства; и месяца не прошло с того дня, как Пола вышла замуж. Он тогда довольно сильно пил и целую неделю притворялся, что влюблен в Долли. Затем неожиданно ее бросил и тут же о ней позабыл, заняв тем самым доминирующую позицию у нее в сердце.

Как и большинство девушек той поры, Долли была вяловатой и опрометчивой сумасбродкой. Склонность к нарушению традиций в поколении постарше была всего лишь одним из аспектов послевоенного движения по отказу от устаревших манер; манеры самой Долли выглядели еще более старыми и ветхими. В Энсоне она заметила две крайности, которых всегда ищет эмоционально-инертная женщина: непринужденное отношение к удовольствиям, чередующееся с покровительственной силой. В его характере она почувствовала одновременно сибаритство и надежность, а эти качества полностью удовлетворяли все потребности ее души.

Она понимала, что будут трудности, но она неправильно определила их причину, решив, что Энсон и его семья, вероятно, рассчитывают на более эффектную партию; в качестве оружия она сразу же выбрала его пристрастие к спиртному.