Нежные юноши (сборник)

– Ты хотела, чтобы мы все уладили?

– Конечно же нет – я больше знать их не желаю! Но я, разумеется, думала, что ты собираешься поступить именно так! – Она мазала йодом царапины у него на шее и на спине, а он, не двигаясь, сидел в теплой ванне. – Я вызову врача, – с настойчивостью продолжала она. – У тебя могут быть какие-нибудь внутренние травмы.

Он отрицательно покачал головой.

– Ни в коем случае, – ответил он. – Я вовсе не хочу, чтобы об этом знал весь город.

– Но я так и не поняла, как же все так вышло?

– Я тоже. – Он хмуро улыбнулся. – Дети в гостях – тяжелый случай.

– Ладно. Есть и хорошая новость, – бодро сказала Эдит. – Просто счастье, что у нас дома оказался бифштекс – я купила его на завтра!

– И что?

– Приложим к глазу, естественно! Я ведь едва не взяла телятину! Тебе просто повезло!

Спустя полчаса, уже одетый – если не считать воротничка, который пока что было невозможно нацепить из-за пострадавшей шеи, – Джон осмотрел себя в зеркало, проверяя, как двигаются руки и ноги.

– Надо восстанавливать форму, – задумчиво произнес он. – Что-то я постарел.

– Чтобы в следующий раз отделать его как следует?

– Я его уже как следует отделал! – объявил он. – Ну, на худой конец, не хуже, чем он меня. И никакого следующего раза не будет! Ты больше никогда не будешь обзывать людей вульгарными, слышишь? Если что-то не так, просто берешь пальто и идешь домой, понятно?

– Да, дорогой, – кротко ответила она. – Я вела себя очень глупо, я все поняла.

Выйдя в холл, он неожиданно остановился у двери детской:

– Она спит?

– Крепко спит. Можешь зайти и взглянуть на нее – пожелаешь ей спокойной ночи.

Они вместе тихонько вошли и склонились над кроваткой. Маленькая Эди крепко спала в прохладной темной комнате – на щечках играл здоровый румянец, розовые ручонки были крепко сжаты в замочек. Джон протянул руку над бортиком кроватки и легонько погладил шелковистые волосы.

– Спит, – озадаченно пробормотал он.

– Еще бы, после такого вечера…

– Мис’ Эндрос, – донесся из коридора театральный шепот цветной горничной, – к вам пришли миста и мис’ Марки, они там внизу. Миста Марки весь порезан на кусочки, мэм. Лицо выглядит, словно ростбиф. А мис’ Марки – она вроде как в ярости, мэм.

– Какая бесподобная наглость! – воскликнула Эдит. – Скажи им, что нас нет дома. Я ни за что на свете не спущусь вниз.

– Еще как спустишься! – Голос Джона звучал твердо и категорично.

– Что?

– Ты спустишься вниз сию же минуту, и, кроме того – что бы там ни сказала и ни сделала эта женщина, – ты извинишься перед ней за то, что наговорила сегодня. После этого можешь забыть о ней навсегда.

– Но… Джон, я не смогу!

– Ты должна! И помни – ей, может, было в два раза труднее прийти сюда, чем тебе – спуститься вниз.

– А ты идешь? Или мне одной идти?

– Я спущусь, но чуть позже.

Джон Эндрос подождал, пока за ней закрылась дверь; затем протянул руки, взял дочку вместе с одеяльцем и всем остальным и уселся в кресло, крепко держа ребенка на руках. Девочка зашевелилась, он задержал дыхание, но она продолжала все так же крепко спать, и мгновение спустя тихо уткнулась головой в изгиб его локтя. Он медленно наклонился, прижавшись щекой к ее поблескивающим волосам.

– Милая моя девочка, – прошептал он. – Милая моя девочка!

Теперь Джон Эндрос точно знал, за что он так свирепо дрался этим вечером. Наконец-то он обрел это, и это останется с ним навсегда; он еще немного посидел, медленно покачиваясь в темноте взад и вперед.

Отпущение грехов

Жил когда-то священник с холодными слезящимися глазами, из которых в тиши ночи текли холодные слезы. Он плакал потому, что вечера были теплыми и долгими, а ему никак не удавалось достичь полного духовного единения с Господом нашим. Иногда, около четырех часов, вдоль по тропинке мимо его окна проходила толпа работниц-шведок, и в их резком смехе ему слышался ужасный диссонанс, который заставлял его молиться вслух о том, чтобы поскорее наступили сумерки. В сумерки смех и голоса звучали тише, но несколько раз, когда на улице уже было темно, ему доводилось проходить мимо аптеки Ромберга, где горели желтые лампы и сверкали никелированные краны сифонов на стойке и аромат дешевого туалетного мыла в воздухе был приторно-сладок. Он шел этой дорогой, возвращаясь после принятия исповеди в субботние вечера, и непременно переходил на другую сторону улицы, чтобы восходивший, как фимиам, к летней луне запах мыла успел подняться вверх, не достигая его ноздрей.

В четыре часа дня стояла безумная жара, и никуда от нее было не деться. За окном, насколько хватало взгляда, расстилались пшеничные поля Дакоты, заполнявшие всю долину Красной реки. Смотреть на пшеницу было страшно – и он, страдая, устремлял свой взор на узор на ковре, который отправлял его мысль блуждать по фантастическим лабиринтам, в конце которых всегда сияло неумолимое солнце.

Однажды под вечер, когда его мозг уже уподобился старым часам, в которых кончился завод, экономка привела к нему в кабинет красивого одиннадцатилетнего мальчика с большими глазами, по имени Рудольф Миллер. Мальчик сел, на него упало пятно солнечного света, а священник, сидя за своим ореховым столом, притворился, что очень занят. Так он скрыл свое облегчение от того, что в его заколдованной комнате кто-то появился.

Через некоторое время он обернулся и увидел, что прямо на него устремлен взгляд двух огромных, часто моргающих глаз, светившихся мерцающими кобальтовыми точками. На мгновение их выражение испугало его, а затем он заметил, что гость сам находится в состоянии жалкого страха.

– У тебя губы дрожат, – измученным голосом произнес отец Шварц.

Мальчик прикрыл дрожащий рот рукой.

– У тебя неприятности? – отрывисто спросил отец Шварц. – Убери руку от лица и рассказывай, что случилось.

Мальчик – теперь отец Шварц узнал его: это был сын прихожанина мистера Миллера, начальника багажного бюро на вокзале, – неохотно убрал руку ото рта и подал голос, отчаянно зашептав:

– Отец Шварц, я совершил ужасный грех.

– Грех против заповеди целомудрия?

– Нет, святой отец… Хуже.

Тело отца Шварца резко дернулось.

– Ты кого-нибудь убил?

– Нет… но я боюсь… – Он вдруг громко всхлипнул.

– Ты хочешь исповедаться?

Мальчик испуганно помотал головой. Отец Шварц откашлялся, чтобы голос звучал мягче, и негромко произнес слова утешения. В этот момент он забыл о своем страдании и попытался действовать, как Господь. Он повторил про себя слова молитвы, надеясь, что в ответ Господь укажет ему правильный путь.

– Расскажи мне, что ты совершил, – произнес он уже другим, ласковым голосом.

Мальчик сквозь слезы посмотрел на него, и созданная безумным священником атмосфера духовного обновления его успокоила. Предав себя настолько, насколько было возможно, в руки этого человека, Рудольф Миллер начал рассказывать свою историю:

– В субботу, три дня назад, отец сказал, чтобы я шел к исповеди, потому что я уже месяц не был, а у нас в семье все ходят раз в неделю, а я не ходил. У меня как-то вылетело из головы, я и забыл. Отложил до после ужина, потому что играл с ребятами, а отец спросил, ходил ли я, и я сказал: «Нет», а он схватил меня за шкирку и сказал: «Иди прямо сейчас», я сказал «Ладно» – и пошел в церковь. А он крикнул вслед: «И не возвращайся, пока не сходишь…»

Унылые складки плюшевого занавеса исповедальни снова замерли, оставив на виду лишь подошвы потрепанных стариковских ботинок. За занавесом бессмертная душа оставалась один на один с Господом и преподобным Адольфусом Шварцем, приходским священником. Послышались звуки: старательный шепот, свистящий и тихий, иногда прерываемый громко вопрошавшим голосом священника.

Рудольф Миллер опустил колени на нижнюю перекладину церковной скамьи у исповедальни и стал ждать, нервничая и прислушиваясь к тому, что говорилось внутри, – стараясь не слышать. Тот факт, что священника было хорошо слышно, встревожил его. Он шел следующим, и трое или четверо, стоявшие за ним, могли бессовестно подслушать его признание о нарушении шестой и девятой заповедей.