Страница 66 из 230
На ней растет — на воротах запор.
Вот омнибус. — В столицу не въезжая,
Стоит и ждет. Чу! слышен разговор
У экипажа. — Носят чемоданы, -
Вот, головы над ними (точно раны
Осматривать позвали лекарей)
Склоняются при свете фонарей.
Таможенный чиновник отбирает
Бумаги, книги, листики газет -
И, как предмет опасный, не пускает
В столицу папы — детский пистолет.
9
Я очень рад, что я без чемодана,
(Фантазии не нужен чемодан.)
Я и забыл, что радоваться рано,
Что б мог я провезти из наших стран
Спасительно-опасного для Рима!
Не для него ль, как арфа серафима
Небесного — звуча, из тона в тон
Перелился и смолк вечерний звон? -
На этот раз последний звон вечерний.
Тут пассажир один шепнул другим:
— Пий молит бога Рим спасти от терний. -
И омнибус без книг проехал в Рим.
10
Все в Риме спало — люди и статуи.
(Статуи также ночью стоя спят.)
Все было тайной — вздохи, поцелуи,
Сны умирающих и сны ребят.
Одни фонтаны, пенясь, шумно били,
И этот шум их, — только отворили
Ворота Рима, с трепетом проник
Нам в душу, как призыв иль как язык
Пленительный какого-то виденья…
Шум этот звал нас… Кто-то уверял,
Что есть какой-то холод вдохновенья.
И я — я этот холод ощущал.
11
Мы двигались по площади безлюдной -
Какая площадь! в мире нет иной,
Подобной — камни и вода, и чудный
Фасад, и обелиск — все было — строй -
Гармония. — Широкою каймою
Шла колоннада — тени полосою
Зубчатой прятались между колонн,
Объемлющих простор со всех сторон;
Ступени серебрились, точно иней
Посыпал их — фонтаны вверх неслись -
Ночные радуги сверкали в них, и синий
Свод неба опирался на карниз
12
Всей площади. — Да, в мире нет подобной -
Здесь каждый камень гений положил,
Себе слагая мавзолей надгробный,
Чтоб он об нем потомству говорил;
Чтоб дух его в грядущих поколеньях
Витал и снился в райских сновиденьях;
Чтоб этих камней царственный язык
Мог останавливать земных владык.
И что ж! нет крепости сильней доныне,
Как эта крепость: с кистью и резцом
Браманто, Рафаели и Бернини
Стоят здесь, точно с огненным мечом.
13
Вот сила! дух несчастного народа
Без подвига не мог спокойно жить:
Ему дана была одна свобода -
Мечтать о дальнем небе и — творить.
И отдался он творчеству — и сила
Росла, росла и наконец сложила
Твердыню неприступную — у ней
Ни рва, ни пушек — но сердца людей
Поверили в ее несокрушимость:
Ложь долго может с миром воевать
Из-за таких чудес. — Невозмутимость
Искусства здесь на все кладет печать.
14
Та жизнь погасла: — но ее могилы
Не трогайте, пока цела печать.
Здесь враг теряет половину силы,
И дерзкому здесь трудно устоять
В лучах такого кроткого сиянья…
Кому не жаль великого преданья!
Вот идеал чистейшей красоты!
Вот мученик с улыбкой! — Прочь, мечты
Суровые, мечты кровавой мести!
И терпеливо римлянин несет
Ярмо цепей — обман и — кражу чести -
И, молча негодуя, молча ждет.
15
Что, если эти краски полиняют?
Что, если эти камни упадут?
Недаром папы к Франции взывают,
Они в своем народе не найдут
Ни Рафаелей, ни Микель-Анжело.
Италия недаром прошумела
И поднялась, завидя новый путь,
И уж ничем нельзя ее свернуть
С того пути, ни силой, ни проклятьем,
Ни чудом, ни бессеменным зачатьем,
Ни возведеньем падших в чин святых {*}.
{* Кунцевич, Японские мученики и т. д. (Прим. авт.)}
16
Не оживить отравленного чувства
И не поднять давно упавших рук!
Вы, папы, звали гения искусства,
Теперь зовите гения наук.
Но звать его вы будете напрасно:
Он был не глух, когда вы громогласно
Как над врагом и неба и земли,
Над ним свое проклятье изрекли.
Не вам — ему поверил век — и гений,
Сломав оковы, из темниц ушел,
Подслушал вопли новых поколений
И медленно колеблет ваш престол.
17
Насмешливо глядит он на вериги,
Которые ваш ум изобретал,
И в ворота не пущенные книги
Невидимо по Риму забросал.
Но пассажиры те, что в Рим пробрались
Со мной, о книгах мало сокрушались.
Кто эти пассажиры — как сказать?
Не мудрено их абрис набросать.
Тут был какой-то ученик духовной
Какой-то школы, в сюртуке до пят,
Остриженный, круглоголовый, полный
Детина, словом, будущий аббат.
18
Как наша водка горькая — полынью,
Он был пропитан множеством цитат,
Риторикой, схоластикой, латынью,
И тем невежеством, которым рад
Он был делиться с каждым пассажиром.
(Конечно, папа был его кумиром.)
Ему какой-то немец возражал -
Он ежился, смеялся и мигал.
И хоть латынь из моды вышла ныне,
Один студент из Кракова, поляк,
Чтоб удивить нас, громко по-латыне
Стал рассуждать — заметно не дурак
19
Был этот малый — тайным порученьем
Уже снабженный — двадцати трех лет,
Он ехал к папе за благословеньем,
И вез к нему от маменьки пакет.
Таинственным казаться дипломатом
Уж он умел — и был аристократом
Таким лощеным с головы до пят,
Что, говоря с ним, будущий аббат
Пред ним заметно льстиво преклонялся,
Но на груди смиренно прижимал
Ладонь к ладони, — то приподнимался,
Чтоб отвечать, — то ухо выставлял.
20
Два англичанина — один ботаник,
Другой, не знаю, что-то починить
Был приглашен, как опытный механик,
К синьору Антонелли. — Может быть,
Дверь потайная или ванна с краном
Испортилась в той комнатке с диваном,
Куда ходил спасаться кардинал,
И где свои грехи он обмывал.
Еще тут было двое итальянских
Купцов из Пизы — да еще одна
Была Мадонна с парой глаз цыганских,
Какого-то табашника жена.
21
Еще тут были мы и вместе с нами
Один русак ("русак" же не всегда
Обозначает зайца — русаками
И земляков зовем мы иногда).
Итак, один из них был чисто русский.
Его картуз и выговор французский,
Особенный — когда он повторял:
Oh sacre bleu! {О, черт возьми! (фр.).} его изобличал.
При слове "Roma" навострил он уши.
Он ехал к брату и направил путь
С намереньем не просто бить баклуши,
Но как-нибудь развлечься чем-нибудь.
22
И я (чтоб чем-нибудь и мне развлечься),
Я им займусь. Земляк мой не привык
Стесняться — хочется ему разлечься,
И он страдает… эдакий антик!
Глаза припухли и надулись губы.
Но — вообще черты лица не грубы
И даже не успели отцвести.
Земляк мой был лет тридцати пяти,
Но был на вид моложе. Без стеснений
И без борьбы любя игру страстей,
Он не старел; для глупых приключений
Сама судьба хранит таких людей.
23
Я знал его — таких кутил не много -
А мало ли их было на Руси!
Мы никогда их не судили строго
И не чуждались — боже упаси!
Мы даже думали: вот наши силы!
Иного нет исхода им — и милы
Нам были ухари богатыри:
Из них иные, что ни говори,
Хоть, может быть, и были самодуры
Одни осмеливались с пьяных глаз
Шуметь и выражаться без цензуры,
И молодежь им вторила, храбрясь.
24
И многое беспутникам прощалось,
За что вы думаете? — за скандал,
В котором изредка да проявлялось
Подавленное чувство: нас пленял
То цензор, пропустивший строчку с бранью.
То удалец с невежливою дланью,
Которого за подвиг в часть вели.
Конечно, эти времена прошли…
Но москвича знакомая фигура
Мне их напомнила — ну, для чего