Страница 166 из 230
-- Перемени сапоги, они сыры, ты можешь простудиться.
-- Степан!-- закричал он человеку,-- дай другие сапоги.-- И ушел в свою комнату. Напившись чаю, он вздумал раздеться и лечь в постель. Жаркий сон в одну минуту охватил его; лицо опять приняло такой изнеможенный, усталый вид, что стало страшно. Я взяла его за руку и пощупала пульс,-- пульс бился сильно и неровно. Бедный, он не спал всю ночь, думала я. Что вздумалось ему вдруг уйти с балкона, и где он был? и зачем не приходил домой, если он недалеко был? Неподвижно часа два или три сидела я в креслах. День был серый, тучи покрывали все небо. Был уже третий час, когда я оглянулась на постель, глаза его смотрели на меня, я испугалась их выражения: в них была и тоска, и любовь, и смерть, и я не знаю что.
-- Не хочешь ли ты чего-нибудь,-- спросила я,-- не болен ли ты, милый? -- у тебя такие горячие руки.
-- Мари,-- сказал он слабым голосом,-- ты ни разу не спросила меня, где я был ночью.
-- Ах! кажется, я забыла тебя спросить об этом.
-- Боже мой! как хитры самые простые женщины! -- сказал он с досадой.-- Ведь я знаю, тебя целый день мучил этот вопрос. Не правда ли?
-- Ты знаешь все, зачем же ты спрашиваешь?
-- Я очень рад, что ты меня не спросила. Если б ты стала меня расспрашивать, я бы не сказал тебе.
-- Как хочешь. Я не имею права.
-- Я был в Москве.
-- В Москве?
-- Да, и знаешь ли что? В эту ночь у меня родился сын. Я ужасно устал и душой и телом.
Я так была поражена, что не могла бы встать, если б вздумала, не могла бы говорить, если б захотела говорить. Думаю, что я страшно побледнела, потому что он хотел продолжать, но посмотрел на меня и остановился.
-- Мари,-- сказал он, наконец, лежа на спине и оглядывая потолок,-- неужели такие простые, обыкновенные вещи могут ужасать тебя!..-- Я отвечала, что меня ужасает все безнравственное.-- Стало быть, я не могу ужасать. Видишь,-- сказал он,-- мне вдруг в эту ночь пришло в голову, что там, в городе, быть может, нужна моя забота, быть может даже помощь, и я, усталый, опять туда отправился. Мое сердце ничему не покоряется, но я ему покоряюсь. Если оно ошиблось и вынудило меня сделать тебя женой моей, как я ни боролся, а, все-таки, уступил ему... Если я и виноват, то не перед тобой, душа моя Мари, а виноват перед той женщиной, которая так страдала. Любить ее больше я не могу, но заботиться о ней обязан до тех пор, пока она мне сама не скажет, что ей забот моих не нужно.
Я сказала на это, что презираю женщину, которая принимает помощь от такого человека, который уже разлюбил ее.
-- Я пять месяцев ее не видел, Мари, она очень хорошо знает, что я разлюбил ее, знает, что я женат, но ты не можешь себе представить, как она была рада, что я ее вспомнил, что я не забыл ее, и, право, она бы умерла в эту ночь, если б я не похлопотал отыскать ей доктора.
-- Не говори мне ничего, ради Христа!-- силилась я сказать. Он закрыл глаза и казался спящим. Я ожила только к вечеру, когда мой муж, собравшись ехать в Москву, сел на диван в ожидании извозчика. Я увидела, что он в жару, глаза его очень мутны, что он болен, совсем болен. Я все забыла, стала перед ним на колени и упросила его не ехать б город.
-- Ты еще любишь меня?-- спросил он с нежностию. О! я помню, как он к голове моей приложил свою горячую щеку и остался. Всю ночь он был в жару без памяти и бредил. Я послала за доктором. Доктор З. сказал мне, что это ничего, простуда, расстройство нервов, и прописал лекарство, но вид его был очень озабочен, когда он держал его за руку. Я почти не спала всю ночь; утром голове его стало легче. Он призвал Степана, спросил бумаги, перо и книгу, на коленях написал какую-то записочку и велел отнести ее в город по адресу. Я не спрашивала его, к кому он так долго пишет, я только читала в чертах лица его скорбь невыразимую. Когда Степан вышел из комнаты, я была уже в сенях и сказала ему: сходи, пожалуйста, прежде чем поедешь в город, и купи мне кринку сливок, а записку дай мне, а то ты ее потеряешь. Когда принесешь молоко, тогда я тебе отдам ее и ты получишь на извозчика. Оставшись одна, я прочла адрес, записка была адресована к Елизавете Сергеевне. "Какими судьбами муж мой узнал ее адрес и от кого? -- думала я,-- и неужели в прошедшую ночь он уже успел отыскать ее?" Я отклеила облатку, сердце мое сильно трепетало и билось, как будто я решилась на великое преступление: записка была по-французски: я пробежала ее в одну минуту, и все фразы мигом спутались в голове моей. "Милый друг, Лнзавета Сергеевна,-- писал муж мой,-- на днях я умру. Этого я не говорю жене моей, потому что она ребенок. Я так ее люблю, что боюсь тревожить ее прежде времени. Пожалуйста, когда меня не будет, навестите мать моего ребенка" -- и проч. и проч.
Помню, что я, читая, ничего не помнила; дальше говорилось о каких-то деньгах, но что, как, почему и отчего?-- я не могла понять. Запечатавши записку облаткой того же цвета, я пошла сама навстречу Степану, который сливок не нашел, дала ему денег, велела ему с запиской ехать в город, а обратно на дороге, непременно, захватить того же доктора. Муж мой сидел на постели, когда я вошла; голова его свесилась на грудь, курчавые волосы торчали. Я слышала, как он два раза глухо повторил: бессмертие! бессмертие! Он был еще в памяти; я боялась заплакать,-- он бы догадался, что я прочла письмо его. Он позвал меня, но я убежала в кухню, села на лавку и стала всхлипывать. Нет! быть не может,-- утешала я сама себя,-- кто сказал, что он умрет! как мог он писать? И в то же время, сама не знаю почему, внутренний голос говорил мне, что он прав и что не обманывало меня мое предчувствие. Стараясь быть бодрой и спокойной, я провела ужасный день. Ночь была еще ужаснее: Александр все время разговаривал с каким-то невидимым стариком и спрашивал меня:
-- Мари! слышишь ли ты, что он говорит? он уверяет меня, что моя душа явится к тебе, когда я умру. Ах, Мари! Мари!..
Помню, до утра я сидела у ног его и, по временам, держала его за руку. В бреду он часто называл меня по имени, но уже не узнавал меня,-- я для него была призрак... Мне кажется, что в эту ночь и он, освещенный лампой, представлялся мне чем-то таким... не похожим на образ живого человека; лицо его, мертвенно бледное, казалось мне, расплылось бы, как дым, если бы пахнул на него ветер.
Его последнее -- последнее слово было "приду к тебе", это слово пролепетал он между бредом и последним вздохом, и вот это слово -- беспрестанно, беспрестанно отзывается в ушах моих. Я не могу, да и не хочу забыть его -- я верю, что, если я замолю грехи его,-- он придет ко мне, он будет вестником блаженства и загробного свидания. Отчего он умер? -- господь его ведает! доктор сказал, что у него была просто простудная горячка, но что он не перенес ее, потому что организм его был... надломлен... Много жил, слишком уж много!..-- сказал мне доктор. Да и мне в какие-нибудь шесть недель пришлось пережить столько же, сколько иные переживают в продолжение многих и многих лет, и, право, с меня этого довольно... Эти немногие дни будут наполнять всю жизнь мою.
Ну, вот все, что я помню, и все, что я знаю... Пора домой, который час? Ну да, меня будут ждать к чаю. Проводите меня; и что это мне вздумалось вам рассказывать? какое вам до меня дело?!
-- Теперь я немножко понимаю вас,-- сказал я, подавая ей руку.
Она встала, мы пошли, и оба были задумчивы.
-- Гм! Понимаете!.. ну скажите, как же вы меня понимаете?
Этот вопрос меня озадачил; не хотелось мне ей отвечать...
-- Понимаю,-- сказал я,-- что вы, во-первых, суеверны, во-вторых, были бы очень несчастны, если бы муж ваш остался жить до сегодня. Вы ни вашим прошлым, ни вашим воспитанием не были нисколько подготовлены к тому, чтоб жить под одной кровлей с таким человеком, каким, судя по вашим словам, оказывается ваш покойный сожитель. Вы не умели понимать его и были бестактны. В нем же, несмотря на доброту его, было нечто такое... как бы вам выразить? -- нечто разъедающее спокойную жизнь и обычное человеческое счастье. В наше переходное время попадаются и не такие еще личности... Вспоминайте о нем, но не фантазируйте. Неужели в такие годы вы отречетесь и от любви, и от жизни, и...