Страница 115 из 230
-- Кому дрожки? -- вдруг раздался его голос, от которого иногда страшная тоска и беспокойство западали мне на душу.
Несомненно, дядя мой в открытое окошко увидел, что закладывают дрожки. Я испугался мысли, что он велит их раскладывать, и остановился в коридоре.
Через минуту в освещенном конце коридора из дверей кабинета появилась фигура дяди, придавившего большим пальцем табачную золу в трубке и пускающего губами голубую струйку дыма.
Показалось, мне, что он затем и направляет шаги свои по коридору, чтоб зайти в комнату к моей матери и, узнав от нее, зачем закладывают дрожки, отыскать меня и спросить, куда я еду.
В коридоре постоянно были сумерки, особливо если дверь в спальню была затворена; я робко прижался к стенке с какими-то мрачными мыслями, притаясь между шкафчиком и висевшим салопом.
Проходя мимо, дядя остановился перед шкафчиком, отворил его, налил из графинчика рюмку водки, выпил, как будто дело сделал, и отправился к моей матери,
-- Сестра! -- слышу, говорит он за дверью.
-- Что, братец?
-- А надо завтра будет за вином послать.
-- Помилуйте! Давно ли я налила целую бутыль!
-- Ну, какое бутыль! Много ли? Ну, приходили поздравлять, на лекарство брали, дворня тоже... и тоже...
-- Вы этой водкой только здоровье свое губите!
-- Именно... Я знал, что вы мне это скажете, именно. Это стыдно вам.
Продолжение этого разговора я уже не слыхал, потому что на цыпочках с книгой в руках пробрался на Переднее крыльцо и махнул рукой кучеру, досадуя на его медленность.
Домишко, в котором обитал Вася Хохлов, школьный товарищ мой, находился на краю нашего города в одной из самых безлюдных, мощеных улиц, выходящих в поле, куда чаще всего везли покойников. Прямо против этой улицы загородная кладбищенская церковь поднимала небольшой, пыльно-зеленый купол свой, летом скрывая ограду могил за высокими колосьями, а зимой за снеговыми сугробами.
Вася был у нас в губернской школе первым учеником по списку. Это был "зубрила", каких у нас в классе не было. Трудолюбив он был до невероятности и не по летам серьезен; самые черты лица его были какие-то не детские. Он был бледен, ходил в стоптанных сапогах и смотрел исподлобья; но никто с такой охотой, как он, не снабжал меня своими тетрадями.
Я ехал к нему в первый раз. Выехав за ворота, я привскакнул на дрожках от радости и улыбнулся.
Я всегда был как-то особенно весел, когда вырывался из дома.
Собор, здание присутственных мест, гимназия, узорные колокольни старинных церквей, холмы и домики -- все было облито золотистыми лучами сухого, теплого вечера. Солнце садилось в кусты, за последними изгибами реки, исчезающей в отдаленных пространствах луговой стороны, уставленной скирдами сена. Поперек мостовой лежали длинные тени; пыль начинала опадать и, как светлый туман, стояла в воздухе. Целые стада стрижей, как шмели, кружились около церковных крестов, раздражая чистый воздух своим однообразным, пронзительно-приятным зыком.
Не доезжая заставы, мы повернули влево. Со стороны Солдатской слободы неслась какая-то свадебная песня; у кладбищенской часовни стоял старик с кружкой и звенел колокольчиком.
Стадо гусей с гусенятами перебежало нам дорогу, поднимая крик и растопыря крылья. Какой-то мальчишка сидел на заборе и тряс рябину; завидя меня, он высунул язык -- мне стало досадно, и я погрозил ему. Из окна низенького полуразвалившегося домика выглянула нечесаная голова с усами и посмотрела на меня без всякого к моему нежному возрасту снисхождения.
По тропинке, около домов, проходила босая баба с коромыслом. Мы спросили ее: где дом Хохлова? Баба не удостоила нас ответа, только повернулась и указала пальцем. Я подъехал к воротам небольшого домика, с улицы обшитого тесом, заглянул в калитку и, удостоверившись, что собака на цепи, вошел на двор.
На ступеньках невысокого крылечка, под навесом, сидела девушка. На голове ее висел клетчатый бумажный платок, завязанный у подбородка. На ней была какая-то кацавейка, накинутая на одно плечо; другое плечо было обнажено, круглилось и грелось на открытом воздухе.
Она сидела, пригорюнившись, на верхней ступеньке; одна нога ее спускалась до самой земли; белый чулок ее выглядывал из-под складок темного платья. Я приостановился, собака загремела цепью и залаяла.
Девушка, заметив меня, не встала с места, не поклонилась, только переменила позу. Нога ее ушла под фартук, плечико спряталось.
-- Кого вам надо? -- протяжно спросила меня девушка, посмотрев на меня из-под темных ресниц большими серыми глазами.
-- Хохлова-с, Васю, -- сказал я, пораженный хорошеньким личиком.
-- Ступайте, -- сказала девушка и подвинулась к сторонке, чтоб пропустить меня.
Собака продолжала стоять на одном месте и лениво, как бы нехотя, лаяла.
Я вошел в темные, пространные, сквозные сени; вижу -- с другого конца, из сада, глядит на меня подсолнечник. Налево дверь; отворяю -- темно.
Еще дверь -- комната. Какой-то мужчина, лет сорока, худой и нечесаный, приподнялся с дивана и посмотрел на меня вопросительно; потом, запахнув халат, ушел за перегородку. Я остался один и стал оглядываться.
Комната похожа была на горницу деревенского постоялого двора. Тут был и диван, и дубовый стол, и деревянная скамья, и полка в углу с иконами, и до самой печки перегородка со щелями. На стене висели незавидные картинки в деревянных крашеных рамах: тут был и вид какой-то пустыни и "Освобожденная Европа". Два похвальные листа с печатями и с именем Василия Хохлова: один из приходского, а другой -- из уездного училища, как неоспоримое свидетельство успехов и похвального поведения украшали собой перегородку. Я подошел к ним и стал читать. За перегородкой кто-то тяжело дышал: сиплым шепотом разговаривали два голоса.
-- Какой товарищ? -- спросил бабий шепот.
-- Спроси, спроси, я не выйду,-- возразил мужчина. -- Да где Вася-то?
-- А где ему быть-то?
-- Выдь, говорю я тебе, выдь!
-- Ну его совсем!
Дверь отворилась, из-за перегородки вышла толстая, рябая, платком по-мещански повязанная женщина и, на ходу поклонившись мне, прошла в сени.
-- Вася! А Ва-ася! -- раздался ее голос. -- Подь сюда.
Минуты через две вошел мой Вася в старом сюртуке, но без галстука.
-- А... здравствуй! -- сказал он мне равнодушно, тряхнув стриженой головой, и, словно деревяшку, протянул мне руку.
-- Здравствуй, дружище! -- сказал я весело. -- Ну, что, принес книгу-то?
-- Принес.
-- Ну, хорошо, что принес, спасибо. Пойдем ко мне.
Комната Васи также была за перегородкой, с дверью из передней, если только темное пространство между сеней и главной комнатой можно назвать передней.
-- Спасибо, что принес. Это она, что ли? Кажи-ка, брат, ее. Какая она такая, эта книга-то? Гм! Придется переписывать.
-- Ты лучше купи.
-- Вот еще -- покупать! Зачем?
И он занялся рассматриванием книги, точно как будто я принес ему диковину.
-- Ну что ж ты, садись, коли пришел; ничего, хоть и на кровать садись, коли места нет.
Вася говорил немного отрывисто и отличался какими-то неуклюжими манерами. Вообще сказать, мальчик был неотесанный.
Я уселся на кровать и стал в окно заглядывать. Очень хотелось мне. хоть разок еще взглянуть на хорошенькую девушку, но ее уже на крыльце не было.
-- Вася, -- спросил я, -- кто такая сидела на крыльце, когда я пришел?
-- Кто сидел! О... на крыльце-то? Кому сидеть? Сестра сидела,-- отвечал он рассеянно, тихо разгибая книгу, проводя ладонью по страницам и что-то соображая,
-- А у тебя есть сестра?
-- Есть.
-- И братья есть?
-- Один есть, в деревне.
-- Что ж он, учится?
-- Нет, не учится, так живет.
-- А отец у тебя есть?
-- Есть отец.