Страница 112 из 230
-- Как это вы? -- спросила Августа, одной рукой придерживая концы фартука, а другой поворачивая стул с изломанной ножкой.
Илюша признался, что взлезал на стул.
-- Разве вы не знали, что этот стул давно сломан и что ножка так, для виду только, была приставлена? Разве не при вас я говорила, что надо за столяром послать, а не то клею сварить: я бы и сама ее, проклятую, склеила... Да зачем же вы все лазаете-то, дитя, дитя?
-- Я, Августа...-- начал говорить рыдающий мальчик, -- я, видишь... я хотел только... по... по... по... целовать ее.
-- Какой вы смешной! Что это вам вздумалось? -- засмеявшись, отвечала Августа.
Ее смех на несколько минут заметно успокоил ребенка.
-- Поди скорей, молоко совсем ушло,-- послышался в дверях голос Домны.
-- Ах, пустите меня, дитя, молоко ушло!
И с этими словами Августа, придерживая фартук, поспешно удалилась в кухню.
Мальчик бросился на диван ничком и плакал до тех пор, пока Августа не пришла накрывать на стол. За столом он почти ничего не ел. Кирилл Кириллович, ковыряя в зубах, спросил: не ушибся ли он? Мальчик отвечал, что не ушибся, хотя и чувствовал небольшую боль в колене. Вечером у доктора были какие-то гости: он пил чай с ромом и горячо спорил. Илюша не выходил из своей комнаты и рано лег спать.
На другой день после этого происшествия, утром, часу в восьмом, когда Илюша шел в кабинет, поздороваться с отцом и проходил гостиную, сердце его болезненно сжалось: на пустом пьедестале, в углу, стоял рукомойник, вынесенный Августой, и оловянная бритвенная мыльница.
Почувствовал бедный мальчик, что в доме как будто чего-то недостает: недостает существа, давно, с незапамятно ранних, младенческих дней ему знакомого, милого, постоянно ему улыбавшегося и безмятежно-прекрасного. Глубокая грусть запала в душу мальчика. Горько он упрекнул себя -- и слезы опять навернулись у него на глазах, когда с грифелем в руках по обыкновению уселся он на своем любимом месте, в уголку кожаного диванчика. Никакими словами нельзя передать той путаницы, которая происходила на этот раз в его голове. Если б отец позвал его учиться, он услыхал бы даже некоторую перемену в голосе ребенка и, быть может, догадался бы, что сын его не совсем здоров.
Перед обедом Илюша ходил из комнаты в комнату, не находя себе места; зашел в кухню, искоса посмотрел на Домну, которая, подпершись обеими руками, хладнокровно смотрела, как пищит сковорода и как рыба жарится; напоследок, заглянув в задние сени, он очутился на небольшой грязной площадке, около черной лестницы, которая спускалась вниз и шла наверх до самого чердака. Тут, в углу, нашел он гипсовые обломки, вынесенные Августой.
Несмотря на проливной дождь, который в это время шумел на дворе, и ветер, который дул и брызгал в разбитое стекло окна, предназначенного освещать грязную заднюю лестницу, мальчик довольно долго копался в пыльной куче, наконец отыскал часть разбитой руки, схватил ее, принес в свою комнату, вытер своим полотенцем и положил под подушку.
Вдруг совершенно невольно вспомнил он, что голова статуи была цела в то время, когда Августа собирала и клала в фартук свой ее обломки, и не мог понять: куда девалась эта голова, куда исчезла?
Чего бы он не дал, чтоб найти ее!
Несмотря на некоторую очевидность, что головы этой и след простыл, он все-таки еще пробрался в сени и наклонился над кучей гипсовых обломков, вполовину засыпанных сором, вполовину забрызганных. На этот раз в сенях застала его Августа, слезавшая с чердака со своими неглажеными юбками.
Взяв его за руку, холодную как лед, она хотела увести его в комнаты, но Илюша заупрямился.
-- Августа! -- сказал он,-- что хочешь делай, не пойду! Куда ты девала голову Весны? Дай мне ее ради бога; мне ее непременно надобно!
-- Вы, дитя, простудитесь; что вы так в одной рубашке выбегаете! Какую вам еще голову? Голову вашей Весны унесли мальчики, которые наверху живут, приходили и унесли. Я сама ее видела в руках у них. Не стыдно ли вам жалеть о такой дряни?
Действительно ли Августа видела гипсовую голову в руках каких-то мальчиков или выдумала, чтоб отделаться от Илюши -- бог ее ведает.
За обедом доктор, как ни был занят чтением какой-то немецкой газеты, спросил, однако ж, Илюшу: не болен ли он.
-- Нет, не болен,-- отвечал бледный, как воск, мальчик,-- только мне все жаль статуи.
-- Ну, уж, брат, поздно жалеть,-- утирая салфеткой рот свой, заметил Кирилл Кириллович.
Прошел день, настали сумерки. Пожирающее беспокойство все время не покидало ребенка. Он уже успел возненавидеть незнакомых мальчиков, похитивших у него драгоценный остаток драгоценного существа. Он все что-то шептал про себя и, когда оставался один, неопределенно смотрел по сторонам, и губы его шевелились. В десять часов вечера по обыкновению он лег в постель: долго, лежа на подушках, смотрел он в темный потолок, через который проходили и перекрещивались две полосы света: одна, яркая, из кухни, другая, тусклая, из кабинета. На верхнем этаже слышно было, как кто-то ходил, что-то передвигал с места на место. "Эк они там возятся!" -- чуть не вслух, с досадой проговорил Илюша. Он вообразил себе этих мальчиков страшнейшими негодяями и думал, что они живут не иначе, как под самой кровлей, где-то около чердака, по соседству с домовыми. Долго не спалось ему; голова его горела. Целуя обломок гипсовой руки, он придумывал разные хитрые планы, как вырвать из недостойных рук прекрасную, улыбающуюся... увы! быть может, уж грустную, полуразбитую, но все еще для него дорогую голову. Ничего не мог он выдумать и решился опять прибегнуть к покровительству Августы, то есть посоветоваться с ней, попросить ее и так далее, Августа в эту минуту находилась в кабинете отца его, постилала постель и взбивала подушки; дверь в кабинет была отворена. Там по обыкновению горела лампа под медным колпаком и освещала бликами лоб, нос и губы ученого-доктора.
В комнату, где лежал Илюша, из-за ширм вошла кухарка Домна. Илюша не ожидал ее и вздрогнул. Домна в одних чулках, прошла мимо его постельки и стала к нему спиной в дверях гостиной.
-- Домна!-- трепетным, нерешительным голосом произнес ребенок, кулачком подпирая свою голову.
-- Что вам надо, барин? -- с легкой досадой отозвалась кухарка.
-- Домна, поди сюда.
-- Ну, что?
-- Отыщи мне голову.
-- Какую вам голову?
-- Сходи, пожалуйста, наверх -- они еще не спят,-- спроси у тех мальчиков: может быть, они отдадут тебе; пожалуйста, Домна!..
Домна, ни слова не отвечая мальчику, махнула рукой Августе, выходившей из кабинета, и подала ей какой-то знак: иди, мол, скорей! И вышла.
Августа, притворив за собой двери в гостиную, прошла в кухню, прежде чем Илюша, оскорбленный невниманием Домны, решился подозвать ее. В горячей голове его вдруг образовалась странная, непостижимо странная фантазия. Несвоевременный приход кухарки и молчаливый вызов Августы показались ему чем-то таинственным, имевшим какую-то очевидную, хотя и непонятную для него связь с разбитой статуей.
"Хорошо,-- думал он, закрывшись одеялом и уткнув в подушку лицо свое,-- хорошо!-- повторил он шепотом, с каким-то несвойственным ему раздражением.-- Хорошо! Меня не проведут! Думают, что я маленький! Вишь, не понимает, о какой голове я ее спрашивал, как будто я не при ней просил Августу... О, я давно вижу, что эта Домна меня терпеть не может... Хорошо! Я... я узнаю, я все узнаю; зачем она ее тихонько вызвала..."
Ясно, что маленькая голова Илюши была расстроена.
В глубокую полночь, среди совершенной тишины, при виде одного только тускло мерцающего на ширмах пятна, пятна, вероятно, производимого каким-нибудь отдаленным уличным фонарем, Илюша в потемках осторожно спустил на пол свои босые ножки и тихо-тихо прокрался сперва за ширмы, потом в дверь, которая выводила в коридорчик и, как нарочно, на этот раз не была притворена.