Страница 109 из 230
Ярко-пунцовая бархатная катиба была на плечах ее; в ушах сверкали дорогие серьги; головной убор ее был вышит блестками.
Давид заметил дом и поздно вечером раза три прошел под незнакомыми окнами. Окна были закрыты спущенными сторами. За сторами был свет; в одном окне, из-за края сторы, видна была зажженная стенная лампа. Дом был с подъездом и крылечком на улицу. Из сеней вышел какой-то низенький старичок, в сюртуке, но без картуза, раскрыл табакерку и, поглядывая вверх, стал с обеих сторон табаком набивать нос свой. Давид принял его за слугу.
-- Сделайте милость, позвольте узнать,-- спросил он старичка,-- не здесь ли живет Магдана?
Человек чихнул и скомканным платком осторожно поводил себе по носу.
-- Что? А! Какая Магдана! Что тебе тут надо? А? -- заговорил он проворно и опять чихнул.
Давид махнул рукой и пошел, сам не зная куда, вдоль по широкой улице...
<1853>
Статуя весны
Рассказ
Кто думает, что понять ребенка гораздо легче, чем человека взрослого, тот немного ошибается. Знаете ли вы, например, что между детьми несравненно больше истинных, настоящих оригиналов, чем между взрослыми?.. Но, быть может, вы и того не знаете, что теперь не в моде предисловия.
Постараюсь на этот раз рассказать вам несколько дней из жизни одного очень, очень маленького мальчика. Прочтите рассказ мой и скажите по взвести, много ли на свете таких чудаков?
Начну с отца.
Отец Илюши, Кирилл Кириллович Вавилонов,-- доктор, давно уже отставший от практики и когда-то с неслыханным рвением занимавшийся составлением разных ученых статей для каких-то медицинских сборников, которых ни я, ни вы не читали и до которых, стало быть, нам и дела нет.
Было время, когда трудолюбивый Вавилонов из кожи лез, чтоб оставить по себе достойный памятник: писал, не покидая пера; день и ночь писал... Таланты редко бывают прилежнее бездарности. Слог докторских статей отличался шероховатостью, дикими возгласами и той неприятной небрежностью, какую господа авторы, подобные Вавилонову, называют "легкостью пера".
Статьи Вавилонова по большей части были метафизического, психологического, философско-медицинского и редко просто медицинского содержания. Пациенты имели полное право не доверять ему. Вавилонов доказывал, например, что душа наша "есть постоянный зодчий нашего тела"... Иногда, за несомненными истинами и проблесками новой мысли, следовали у него парадоксы самые отчаянные, сравнения самые нелепые и восклицания вроде следующих: "как этого-то не понять наконец?! разве это не ясно, как трижды три -- девять, гг. зоилы!!!" Причем, как изволите видеть, стояли вопросительные крючки и знаки удивления. В журналах того времени досужие рецензенты с умыслом откапывали статьи его и вдоволь над ними тешились. Как теперь помню, в одном из повременных изданий, вот какими словами начинается разбор какой-то статьи его: "Знаете ли вы, господа, что человеческое тело разделяется на четыре этажа? Знаете ли вы, например, что ваши руки, столько же нужные сердцу, сколько и уму, помещаются где -- как вы думаете? между третьим и четвертым этажом! О, если вы этого не знаете, прочтите статью К. К. Вавилонова; поблагодарите господина К. К. Вавилонова за такое удивительное открытие! В каком-то этаже человеческого тела обитает мозг четырехэтажного господина Вавилонова? Читаешь и невольно на память приходит вавилонское столпотворение. Чего-чего не нагромоздил сей муж в этой удивительной статье своей!.."
Такие отзывы внутренне бесили бедного вдовца, доброго Кирилла Кирилловича, воображавшего себя единственным во всей России, по своей части, популярным теоретиком.
Все, чего добился он, это -- некоторой известности на самое короткое время, известности, которая, так сказать, совершенно его уничтожила. Страсть к авторству, вспыхнувшая в нем уже в летах зрелого мужества, сначала поссорила его со всеми его знакомыми, потом прославила его бездарным писакой, наконец, заставила его поселиться в одной из самых отдаленных частей города.
Дом, в котором обитает Вавилонов, четырехэтажный и снаружи не оштукатуренный, имеет ту особенность, что издали похож на какую-то фабрику. У ворот его прибита вывеска: "Модный каретник Белкин". Этот модный каретник занимается починкою ломовых телег, делает гвозди, кует извозчичьих лошадей и целый день коптит небольшую пристройку к дому, называемую кузницей.
Увы! в последнее время во всем квартале только этот каретник и знает, что Вавилонов -- доктор. А когда-то Кирилл Кириллович думал пользоваться европейской репутацией, был за границей и, в ожидании будущих благ, женился на хорошенькой немочке, дочери какого-то бедного мюнхенского живописца.
Квартира Вавилонова состоит из четырех комнат и кухни. Окна этой квартиры с одной стороны глядят в переулок, редко посещаемый экипажами, с другой стороны... но с другой стороны в квартире Вавилонова одно только окно, да и то из кухни; оно обращено во двор, обнесенный дощатым забором, на какие-то огороды и на бесконечную панораму отдаленных кровел, усеянных трубами, из-за которых, как из-за темной, невысокой тучи, в ясные дни сияет золотой купол Исакия.
Вавилонов живет процентами с капитала, положенного в банк еще дедом его, живет скромно и уютно, не зная ни нужды, ни роскоши. По утрам пьет кофе, курит рижские сигары, табачной золой чистит зубы и нередко надевает нечищенные сапоги, потому что кухарка Домна и горничная Августа, шведка с белыми бровями и водянисто-голубыми глазами, девушка усердная и простодушная, составляют всю прислугу почтенного отставного доктора. Ему около сорока восьми лет; волосы его, темные с проседью и коротко остриженные, так беспорядочно торчат на висках и на затылке, что напоминают собою ниву, избитую градом, или измятую только что пробежавшим табуном.
Если хотите видеть Вавилонова, взойдите по лестнице в третий этаж и позвоните. Знайте только, что болезненный звук разбитого колокольчика, прикрепленного к темному потолку передней, заставив доктора положить перо в сторону, спугнет с дивана маленького сына его, Илюшу: ребенок убежит и спрячется, как зайчик, который услыхал выстрел, раздавшийся по лесу.
Илюше было шесть лет и несколько месяцев. Занимаясь воспитанием сына своего, Вавилонов сам учил его по-немецки и первым правилам арифметики. Он учил сына, когда ему вздумается: до обеда, после обеда, вечером, иногда три раза в неделю, иногда ни разу. Чтоб дать вам понятие об этих уроках, приведу в пример один из них.
-- Илюша! -- раздается из кабинета голос Кирилла Кирилловича.
Доктор сидит в своих рабочих креслах, положа локти на стол, обеими руками подпирая голову и зажмурившись.
Илюша входит торопливо и не без некоторого волнения; голос отца имеет на него магическое действие.
-- Задачу сделал -- а? -- отрывисто спрашивает его отец, не поворачивая к нему измятой головы своей.
-- Да,-- отвечает мальчик едва слышным шепотом.
Минуты три проходит в обоюдном молчании. Наконец Кирилл Кириллович оборачивает к ребенку пасмурно-темное лицо свое и, не отнимая от стола локтей, из-под руки, покрасневшим глазом заглядывает в грифельную доску. Илюша держит ее в горизонтальном положении и в то же время не без любопытства поглядывает на кончик сигары, положенный на крышечку песочницы и сквозь пепел пускающей кверху тончайшую нить голубого дыма.
-- Сделал задачу? -- повторяет отец, снимая локти и всей ладонью проводя по лицу своему, как бы отирая с него следы лет и людской неблагодарности.
Илюша отдает ему свою доску и грифель. Урок начинается поверкой умножения или деления, после чего, задав Илюше задачу, с небольшим количеством цифр, Кирилл Кириллович начинает экзаменовать его из немецких вокабул.