Нефор

– Какой у нас в Градске сейчас год – знаешь?

– Не уверен, но надеюсь, что такой же, как в Питере.

– Нет. В Питере сейчас девяносто шестой.

– А у нас?

– А у нас, Игорь, только что Черненко похоронили.

– Не знал.

– Ты думаешь, ты младше Кинчева с Гребенщиковым? Вы ровесники.

– В каком смысле?

– В культурном. Они первопроходцы – там, а ты первый панк-музыкант – здесь. Не забыл ещё? А относительно Англии у нас вообще семьдесят пятый на дворе.

– То есть, в Питере наркота в клубах отходит, а к нам ещё только крадётся?

– Наконец-то сообразил, – выдохнул Зи-Зи-Топ и налил ещё. – Через десять лет в Градске будет максимум конец девяностых, а не двадцать первый век.

Гарик поймал неприятный осадок в голове.

– Так что, Игорёха, вали отсюда, да поскорее. В будущее. Лет десять разом перескочишь.

Они выпили и Гарик поднялся.

– Так и поступлю. Спасибо тебе. За всё.

Он пожал волосатую руку и накинул на плечо рюкзак. Сделав движение к выходу, остановился и обернулся.

– Послушай, а как тебя на самом деле зовут?

– Я Зи-Зи-Топ, – сверкнул зубом бородач и улыбнулся.

Гарик вылился из душного клуба в вечернюю прохладу, и полный решимости зашагал в сторону Южной улицы.

Оставалось главное.

18

Существует странная закономерность, необъяснимая и скорбная. На поминках, когда в каждом из присутствующих плещется уже немалое количество спиртного, можно безошибочно определить степень неравнодушия поминающего к усопшему. Чем трезвее человек, тем больнее он переживает. Трагический стресс словно сжигает алкоголь ещё до того, как он растворится в крови, и как бы ни хотелось напиться – не выйдет. Тот, кто прибивается к поминальному застолью исключительно ради выпивки, пьянеет раньше остальных. И, напротив, чем сильнее любовь к тому, чей уход ты настойчиво пытаешься запить, продавливая вставший в горле ком, тем медленнее пьянеешь. В самых безнадёжных случаях даже расслабиться – не удаётся, хмель не накрывает, выпей ты хоть несовместимую с жизнью дозу.

Гарик шёл ровно. На улице освежающе брызгал дождь. Лёгкий хмель плавал в голове, притупляя разве что инстинкт самосохранения. Ему казалось, что подъезд, в который он войдёт через несколько минут, расправив стальную «бабочку», уже вот-вот покажется из темноты старой хрущёвки под номером двенадцать. Он приближался к ней как к горизонту, маячащему и дразнящему.

В этот понедельник, 23-го сентября, бóльшая часть пролетарского сообщества уже должна была завершить традиционное лузгание подсолнечных семян, рассасывание кислого пивного суррогата и мелкоуголовные подвиги, с тем, чтобы подняться в шесть утра вторника. До каждого предприятия рабочих развозил служебный транспорт. Трудовой день пролетариев начинался и заканчивался рано, что надёжно закрепляло время с 17-ти до 21-го часа, как остро криминогенное и опасное для здоровья и жизни законопослушных граждан. Это было время парада маргиналов, люмпенов и прочих достойных граждан.

Гарик понимал, что в девятом часу Манохи дома может и не оказаться, как и понимал, что спешить ему некуда. Следующей и конечной его остановкой должен был стать железнодорожный вокзал Градска, где Игорь Геннадьевич Бессонов планировал перевоплотиться в Яна Алексеевича Клока, лежащего безмолвно уже более года в лесополосе к северу от города.

Тем не менее, первым делом Гарик решил позвонить по номеру, присланному Угаровым вместе с адресом. О том, что там он, возможно, рискует увидеть Катю, Гарик не задумывался.

Через дорогу блеснул таксофон. Перебежав улицу, Гарик втиснулся в обшарпанную будку, вставил монету и набрал по памяти: два, шестнадцать, тридцать пять. Трубка старого аппарата, выработавшая свой ресурс ещё при Андропове, скрипела гудками, заглушаемая влажным шелестом проносящихся по мокрому асфальту колёс. Выждав с десяток гудков, Гарик собрался повесить трубку, как вдруг она прохрипела: «Алло». Глаза Гарика проликовали и, всадив трубку обратно в рычаг, он пружиной вылетел из будки, ускорившись в сторону двенадцатого дома по улице Южной.

Идти оставалось не больше пяти минут, как за спиной он услышал громкий свист и предельно ясное в своей перспективе «Э-э, слышь! Нифер!». Гарику вывернуло нутро, сладкая едкая злоба разорвавшейся капсулой в одну секунду пропитала каждую клетку. Он замер на месте. Медленно развернулся, ощущая во рту знакомый студёный привкус. Ноздри раздулись, и он ощутил прилив яростной энергии в мышцах.

Двое характерных персонажей вразвалочку семенили к нему, поплёвывая семечной шелухой. Гарик почувствовал всаженную в мозг иглу, впрыскивающую смертельную дозу адреналина. Гопники задёргались перед его глазами, как голограммы с помехами, и перестали быть чем-то реально-живым. Окружающий город превратился в лабиринты «DOOM II».

Глядя в упор на одноклеточных монстров, громко дыша через пенящиеся губы, Гарик медленно двинулся на них, на ходу вынимая нож. В белках его глаз краснели тонкие струйки.

Парочка замедлила шаг и перестала плеваться. Лязгнув, Гарик выбросил из «бабочки» лезвие и ускорил шаг, сверкая исподлобья свирепой злостью. Заметив блеснувшую сталь, гопники дёрнулись, и от неожиданности задвигали всеми мышцами лица, силясь связать происходящее с устоявшимися законами их мироустройства. Они решили что-то крикнуть, и уже было раскрыли рты, но тут Гарик, шипя, бросился на них с такой скоростью, что оба, мгновенно потеряв мысль, кинулись бежать – как от дикого зверя.

Он гнался за ними с километр. И только когда спортивные штаны свернули в подворотню за сто шагов впереди, адреналин выветрился, Гарик развернулся, сложил нож и, запыхавшийся, продолжил путь.

Двор дома номер двенадцать был пуст и чёрен. Замызганные окна квартир мутно пытались светиться.

Гарик пропечатывал каждый шаг, вписывая в свою историю секунду за секундой. Он знал: эти минуты он будет помнить во всех мелочах – каждый звук, каждое мгновение выжигались в памяти пожизненным клеймом.

Первый подъезд. Четвёртый этаж. Квартира налево. Дверь открывается внутрь. Гарик вынул нож, поднёс палец к кнопке звонка. Пальцем другой руки прикрыл дверной глазок. Глубоко вздохнул и решил досчитать до пяти.

Раз – проверещит звонок… Два – за дверью прозвучат шаги… Три – он услышит вопрос… Четыре – щёлкнет сталь замка… Пять…

Он напрягся как струна и приготовился нажать на кнопку, как вдруг хлёстким выстрелом лязгнул железный затвор. Дверь отворилась. Гарик врос в землю и сколько мог вытаращил воспалённые глаза. На него, снисходительно улыбаясь и постукивая пальцами в кожаной перчатке по продетой подмышками пистолетной кобуре, смотрел Вентиль. Он протянул руку в приглашении и посторонился:

– Проходите, товарищ киллер. Не смущайте соседей.

Озираясь по сторонам, Гарик переступил порог. Кроме Вентиля в квартире не было никого.

– Знаешь хоть, к кому шёл-то? – щёлкнул закрывающимся замком Вентиль.

– У меня вопрос поинтереснее. Ты как тут оказался?

– Бес, этот Маноха в полтора раза крупнее тебя. Он тебя как клопа раздавил бы.

– Не успел бы, – выдохнул Гарик и начал рыться в косухе.

Вент протянул ему свои.

– Ты ж его рожу-то только на фотке и видел. Бесяра ты неразумный. Стой тут, кури. Руками не лапай ничего.

Вентиль прошёл в комнату. В квартире она была одна. Гарику всегда казалось, что гопники живут в местах, напоминающих наркопритоны. Но здесь было на удивление чисто и прибрано. Невольно всплыла в сознании Катя.

Вент пробежался взглядом по периметру  комнаты и выключил свет. Затем бегло осмотрел кухню и погасил свет там.

– Выходим.

На улице Гарику вдруг стало легко. Будто весь алкоголь, выпитый за день, концентрированным градусом ударил в голову всей своей многолитровой мощью. Правда и отпустило почти сразу. Полной грудью он вдохнул осень, смешанную со свежестью недавнего дождя. Удивительный аромат стоящей на пороге зимы.