Нефор

Он докурил, растоптал окурок и поднял с пола молоток. Дождь затих и из колонок загремела «Bulls On Parade». Сколачивая доски, Марк синкопировал ритм. Публика щурилась на сцену в попытках разглядеть искусство. Наконец, Наумов отбросил молоток и разогнулся, хрустнув коленями. «Rage Against The Machine» сменилась тихим джазом Чарли Паркера. Марк щёлкнул пальцами и зелёный свет прожектора сменился красным, превратив сцену в насыщенно-алый, трёхмерный, голограммный куб.

– Проснувшись, я сразу решил: сегодня.

И он стал нарезать неторопливые круги, затем замер, будто вспомнив что-то важное, вскинул взгляд в зал и, словно снова забыв, отвернулся и отмерил шагами ещё два круга. Закурил последнюю.

– Суть не в том, с кем конкретно бороться: с внешними интервентами или внутренними демонами. Суть сжалась как сдувшийся шарик, она зудит чесоткой в бренности головы, пульсирует кровью в висках, не давая забыться сном. Бесчисленное количество вопросов, так и норовящих выпрыгнуть из нутра моего, со мною вместе – в глубину ржавых вод в самом центре Жемчужины Мира, – осиный рой. Вопросы… Всё, что было сказано и сделано уплывает сквозь пальцы, растворяется в узорах облупившейся штукатурки потолка. Принятое решение берёт в свои руки всё, что следует после него. Больше ничего не важно. Господа, ведь это потрясающее решение, чёрт вас раздери! Как я не додумался до всего этого полжизни назад! Ведь это и есть свобода: совершенно иное измерение, в которое можно было уйти и раньше. Уйти когда угодно! Разве что-то мешало? Неспособность понять этого раньше – вот, что мешало. Всё! Более никаких сентиментальностей! Теперь я и сам не знаю на что опираться. Да и мысли, в общем и целом, были не мои.

Марк поднял с пола пятиметровую лестницу и прислонил её к левому краю сцены. Закусив сигарету и пуская облака дыма из-под носа, он забрался на верхнюю ступень, протянул руку и высвободил из складок кулисы верёвочную петлю, прикреплённую к перекладине несколькими метрами выше, на уровне прожекторов. Сидящие в зале оживились и с интересом подались телами вперёд: наконец-то произойдёт что-то внятное. Марк накинул петлю на шею, затянулся сигаретой и торжественно прокричал:

– Стоит ли расслабиться? Притерпеться? Или подождать Че с бутылкой «Сильванера» – и расслабиться уже с ним? Эй, жирдос, – ткнул Наумов пальцем в зал, – упругие животики в перламутровых блёстках, самокатящиеся авто, вкусно пахнущие бабы – всё здесь. Всё как ты любишь: пот, похоть, манящие изгибы и горячая плоть. Хочешь со мной? Там Седжвик с Уорхолом нюхают кокаин за соседним столиком. Там парафиновый запах, горячий воск, танцы и голые девки. Хочешь бесплатно – будь девушкой или геем каждый четверг с десяти до шести. Либо Эди, либо Энди. Ты ведь будешь? Когда так – уж лучше бы иначе? Нет, это для тебя, жирдос! И для таких как ты! Приходи в себя! Искусство – это не там, где красиво, а там, где затянешься и обосрёшься от прекрасности.

Он щелчком выбросил окурок в зал. Уголёк попал на живот какому-то потному дядьке. Дядька встрепенулся, будто его разбудили и, выкрикнув угрозу, сделал явную попытку подняться, чтобы выбить лестницу из-под ног говнюка. Но сидящая рядом жена змеиной хваткой впилась в его локоть и что-то прошипела в ухо. Толстяк моментально осел в кресле, злобно вращая глазами.

– Не ругайся, жирдос! – воскликнул сверху Марк. – Думаешь, тебе всё ясно? А я вот не люблю однозначности. Когда всё ясно – это повод насторожиться.

Наумов замолк, лицо его одухотворилось, рука поднялась и джаз умер. В полной тишине его голос прозвучал как хрусталь:

– Это болезнь. Где ищешь истину ты? Вчера ты писал портрет любимой женщины – сегодня кромсаешь ножом её горячее тело: через что ты познаёшь её по-настоящему? Что выберешь? Впрочем, что бы ты ни выбрал – я с тобой не согласен.

Затянув верёвку галстучным жестом, Марк выстрелил взглядом в пустоту, губы его беззвучно прокричали: «Йонара!», и ноги вышибли из-под себя опору. Он пролетел два метра вниз, и сто голосов вскрикнули разом, заглушив хруст шеи. Гарик успел увидеть, как исказилось на мгновение свободное лицо. Уши его заложило, в глазах потемнело, и грохота упавшей следом лестницы он не услышал.

16

– Переход от одного способа познания мира к другому – увлекательнейший трип. Ты можешь тридцать лет писать гениальные стихи, а на четвёртом десятке объявить написанное бренным вздором, сжечь всё до строчки и уехать в Тибет – рисовать Джомолунгму. Спустя пять лет сочинить концерт для варгана с гобоем, а ещё через три снять нуар в духе сороковых об убийце-психопате, после чего поселиться в египетской пещере и до конца дней стяжать благодать вдали от цивилизации. И внутри каждого перехода искрят такие фейерверки – ни описать, ни предвидеть. Но это – об искусстве. Перейти – а, точнее, уйти – из музыки в кино, или из живописи в литературу – одно. Совсем другое – уйти из искусства творения в искусство созерцания. Это несравнимо более увлекательное, до предела насыщенное всеми вкусами жизни – и не только жизни – преображение. Понимаешь? Или ты даже не веришь?

Француз поправил очки и дважды хлопнул в ладоши. Гарик вздрогнул и едва не потерял равновесие. Глянул под ноги и голова его закружилась. Он стоял на огромном снежном кургане, росшем прямо из облаков. Приступ тошноты сдавил грудь. Но прошёл почти моментально. В этот раз не было больно, холодно или неуютно. Лёгкость наполняла каждую клетку тела.

– Где мы?

– Это Эверест. Мы сейчас ближе всех к Богу.

– Серьёзно? – хмыкнул Гарик. – К какому именно?

– А в какого ты веришь?

– Я не верю в Бога. Ни в какого. Как и Вы.

– А для чего ты живёшь, можешь сказать?

– Странный какой-то вопрос.

– Будет понятнее, если спрошу, в чём смысл твоей жизни?

– Это слишком субъективное понятие.

Французский рот зазмеился в ухмылке:

– Третья попытка: в чём ты видишь высшую цель своего существования?

– Существование – это по Вашей части.

– Тебя ведь только что подташнивало.

– Немного.

– И ты до сих пор не понял от чего?

Гарик всмотрелся в гладко выбритое лицо с блестящими стёклышками на носу.

– Тебя тошнит от твоей рациональности. Но к этому привыкаешь. Это как первый раз убить человека. Стошнит лишь один раз. Как прививка.

– Мне кажется, я понял, – едва шевеля губами, прошептал осенённый мыслью Гарик.

– Вот и хорошо. Так и в чём же, всё-таки, цель твоего существования?

– Свобода?

– Ты спрашиваешь или советуешься?

– А без него нельзя?

– Без смысла? Можно. Но кем ты будешь? Он нужен тебе. Он вообще – нужен человеку. Мало того, абы каким он быть не может. Смысл жизни должен смотреть в вечность, жить в вечности. Выходить за рамки.

– Земные?

– Да! – восторгнулся серый человек. – Смысл обязательно должен выходить за рамки земного! Какой смысл в том, что рано или поздно погибнет, пусть даже вместе со Вселенной, со всеми галактиками! Вселенная – то же самое, что одна планета. Или даже один атом – они существуют в рамках пространства и времени.

– А смысл? Где должен существовать он?

– В вечности!

– А если меня устраивает какой-нибудь земной смысл?

– Тогда и цена тебе – по земной шкале ценностей. Тебя это устроит?

Гарик промолчал.

– Смысл жизни человека должен быть несоизмеримо выше человека.

– Зачем?

– Затем, что это делает его бессмертным.

– Как это?

– Если высшая цель человека ниже, или равна ему самому, через неё можно перепрыгнуть любому. Понимаешь? Она как планка, которую ты ставишь сам себе. Как крепость. Твоя личная крепость. Будь выше своей головы – и тебя не достанут. Опустишься ниже – и до тебя дотянется любой. Что произошло вчера?

– Марк?

– Да, Марк. Он красиво ушёл, но почему это произошло, и произошло именно так?

– Он что, приравнял себя?