Нефор

Приняв из рук Наумова бейджи, Гарик вспомнил, для кого заказывал второй и, срезонировав кулаком по голове, рванул в обратном направлении.

Катя стояла под козырьком остановки, скрестив руки на груди, и поглядывала на часы. Распущенные волосы её, обычно прямые и собранные в хвост, локонами струились по плечам. Белоснежные босоножки на десятисантиметровом каблуке и длинное розовое платье с открытыми плечами  плохо ассоциировались с предстоящим концертным слэмом. Катя увидела бегущего Гарика и почему-то смущённо оглянулась по сторонам. Он подбежал, улыбнулся извиняющимися глазами и потянулся к её губам:

– Привет.

Она мотнула головой и подставила щёку:

– Я только что губы накрасила.

Секунду помешкав, Гарик изобразил поцелуй и, положив ладонь на напряжённую талию, потянул Катю в сторону стадиона.

– Погоди, постой. – Она отстранилась. – Я на концерт не пойду.

В голосе её прозвучало что-то неизмеримо большее, чем произнесённая мысль. Гарик уловил это, и сердце его кольнул туманный холодок.

– Не пойдёшь? – спросил он не о том, о чём хотел.

– Нет.

– А зачем приехала?

Сердце его передёрнуло догадкой.

– Приехала предупредить. Мы же договаривались встретиться.

Гарик тяжело посмотрел в её глаза и только сейчас заметил, как ярко они накрашены. Она никогда так не красилась.

– Да. Мы договаривались, – почти прошептал он.

Катя приблизилась и осторожно, будто опасаясь, прижалась к нему. Как в замедленной съёмке, Гарик прощупал каждую милисекунду. Её сиреневый запах, загустев, вплыл плотной струёй в его память и остался там, откуда больше не выйдет никогда.

Он взял её за плечи и внимательно вгляделся. Она не плакала, но крупные градины собирались на ресницах, грозя натрое разрезать лицо.

– Хорошо, – почти беззвучно произнёс Гарик, чувствуя, что в любой момент его глаза тоже захлестнёт солёная пелена влаги.

Катя смотрела на него пылающими влажной любовью глазами. Попытавшись улыбнуться, Гарик дал себе слово не оборачиваться и деревянной походкой, не чувствуя ног, зашагал к стадиону. Спину жгло и покалывало.

Всё, только что произошедшее, в долю секунды унеслось в иные миры. Недоступные, глубокие норы памяти, запаянные как консервные банки. Зелёные глаза, полные искренней и преданной любви, в которых замерли огромные и честные слёзы уже превратились в необратимое прошлое, далёкое как сердце Вселенной. Эта сцена записана на VHS поверх старых клипов от «Viva Zwei», и кассета похоронена под горами грязных хайратников, балахонов с черепами, фенек и напульсников с торчащими бахрамой резинками. Символы пацифика, утробные гитарные рифы, синяя обложка с долларом на крючке и мелким пенисом младенца, радостно гребущего под водой, огненный ёж на голове Роттена, убийца Сид – вечно молодой как голос Роберта Смита, чёрные егоровы кругляшки за колючей проволокой, хрип Кобейна вперемешку с рыком Хэтфилда, юбчатые девушки с помпонами и «анархиями» на сиськах, широкие зрачки и трескучий косяк, «Kurt alive» и «Цой жив», «Napalm Death» и «Depeche Mode», сейшновский слэм и разбитые носы, всеобщее братство и персональная любовь, одиночество и запой, суицид и музыка, жизнь, смерть… Всё накрыла глыба могильного холма. Да и ладно, не нужно. Оно – ничьё. Да и не любовь это вовсе. Блажь раскосая, нерусская. Откуда пришла – туда и провалится. Не в том и суть. Пишется под любовь или не пишется, умирается под любовь или оживается – всё не важно. Всё не так уж важно. Всё не так. И всё не то. Когда твоя девушка…

Гарик оглянулся по сторонам и понял, что, машинально срезая путь, очутился в «гарáжке». Так в Градске называли скопление гаражей-ракушек в центре города. Между ними проходила тропинка, диагональю соединяющая ближайшую к стадиону автобусную остановку с самим стадионом. Это было единственное безлюдное место на весь центр. Коробки гаражей образовывали замкнутое пространство, резонирующее эхом само в себе. Самым логичным названием для этого островка криминала было бы «кричи-не кричи», но все говорили просто «гаражка» и обходили стороной место, где вечером появляться было категорически противопоказано здравым смыслом.

– О! Ни хуя, пацаны! Ты хули тут потерял, нифер!

Сизая компашка вырулила из-за ржавой «ракушки». Очевидно, направляясь за догоном, такому подарку, как одинокий неформал, пролетарии обрадовались больше, чем халявной «балтике-номер-девять», за которой, собственно, и выползли. Четыре пары наглых и бесконечно пустых глаз уверенно приближались к Гарику. На разговоры парни в китайских трениках настроены не были – они двигались за конкретикой, не предполагавшей слов.

Гарик выхватил из косухи «бабочку». Пролязгав рукой в воздухе хитроумное движение, обнажил лезвие и прижался спиной к ближайшему гаражу, чувствуя, как наливаются горячей кровью глаза. Дёсна зачесались. Рот наполнился вязкой студёной слюной с привкусом сырого мяса. Гарик отчётливо понял, что хочет убить. Он мог бы убить их всех. Каждому из них он разорвал бы горло, разорвал бы зубами. Выпотрошил. Выгрыз бы глаза, носы и уши, ножом отпилил бы головы. Эти их лысые, вечно багровые бóшки, с этими их заебавшими уркаганскими кепками.

Не дойдя до него несколько шагов, все четверо вдруг замедлились и оторопело вгляделись в кипящее яростью лицо. Словно звери, дикие и рациональные, они слегка развернулись боком, и, выжидающе глядя, медленно начали наступать.

– А ну замерли на месте, падлы, – прорычал сквозь зубы Гарик.

Гопники замерли и почему-то только сейчас перевели глаза на нож.

– Пусть остальные меня здесь закопают, но одного я точно с собой заберу!

Его дыхание больше напоминало предсмертный хрип. На губах вспенилась слюна. Глаза уверенно выбирали кого-то одного. Так продолжалось с минуту, пока волчий взгляд не замер на крайнем правом, который тут же замотал головой и прокрякал, акая:

– Да-а ну его на хуй, паца-аны. Па-ашли.

Резко передумав, квартет удалился, и до Гарика донеслось: «Еба-анутый, бля».

Он проводил взглядом сутулые гиеновые спины, скрывшиеся так же внезапно, как и появились.

С Дустом договаривались встретиться в магазине неподалёку. Когда Гарик появился под вывеской «Пиво-водка-сигареты», Дуст уже докуривал пятую.

– Ты чё такой долгий? – Он прикурил шестую.

Последнее время Дуст будто вступил в какую-то инопланетную секту неадекватных трезвенников. Он не пил на сейшнах, зато в обычной обстановке, за столом, вливал в себя алкоголь дозами, несовместимыми с жизнью, объясняя это тем, что его печень сама диктует, когда хочет и когда хватит. Трогательный диалог Дуста с его многострадальным органом каждый раз происходил перед знаковыми для Градска музыкальными событиями. Да и накануне рядовых сейшнов тоже, кои проходили в среднем раз в две-три недели.

Вот и сейчас Дуст был трезв. Но в его руке призывно блестела бутылка «Смирнова». Итак…

– Ты чё такой долгий?

Вместо ответа Гарик выхватил водку из его рук и, быстрее, чем Дуст успел издать логичное «э-э-э», откупорил и выпил разом граммов сто пятьдесят. Водка, словно через воронку, влилась прямиком в желудок.

– Бля-а-а, – протянул Дуст. – Я ж это бухло, типа, Мишке за халявный проход взял.

Гарик оторвался от горлышка, громко вздохнул – тонущим всхлипом – и зажмурился. Замер на несколько секунд, потряс головой и поднял сыто затуманенный взор, блестящий водочной влагой. Его скривило и передёрнуло: «Брррр». Засунув «Смирнова» за пазуху, он расслабленно закурил и произнёс:

– Птицыну что ли? Хрен ты его там отыщешь. На, – он протянул Дусту бейдж с надписью «Пресса», – вот тебе халява.

Дуст мгновенно забыл о бутылке и торжественно нацепил на себя элитный пропуск. Гарик упоённо выпустил облако дыма и, спохватившись, предложил Дусту глотнуть, на что тот замотал дэдэтэшной банданой:

– Не-не-не.

– Дуст, ты как-то странно бухаешь: когда не надо. Чё за на фиг?

– Так я же, это… пью по системе.

Гарик вопросительно поднял бровь.