Страница 70 из 108
- Ну вот, настал момент, когда я сделался безработным по-настоящему, а ты только изображаешь безработного. Вот тебе и "изучение"!
Он ответил серьезно:
- Я тоже безработный.
Я едва удержался, чтобы не обругать его или не отлупить как следует, и только спросил:
- А Ириде?.. Как она отнеслась к твоей безработице?
- Ириде мне очень сочувствует. Она едет со мной в Рим.
- Ты на ней женишься?
- К сожалению, не могу... Я ведь женат, хотя с женой мы давно не живем. А Ириде будет со мной.
Подошел автобус, и я сказал:
- Что ж, привет, Энрико!
И вскочил на подножку. С тех пор я его больше никогда не встречал.
Год спустя, проработав все утро в одном доме на площади Морозини, я шел по улице Кандия и вдруг издали заметил стройную фигуру Ириде. Она шла медленной, усталой походкой с кошелкой в руке и останавливалась перед каждой витриной с недовольным видом, какой бывает у человека, которому очень хочется что-то купить, да не на что. Я ускорил шаг, догнал ее и некоторое время следовал за ней по пятам.
Это была все та же Ириде, которая мне так нравилась, только усталая, плохо и небрежно одетая. И тем не менее тонкие черные завитки на ее нежном затылке с новой силой разбудили во мне прежнее чувство. Теперь она стояла перед витриной обувной лавки и задумчиво смотрела на белые туфельки. Я опустил глаза и понял, в чем дело. На Ириде были грубые туфли - да какие там туфли, просто опорки, давно потерявшие и форму и цвет. Я подошел к ней вплотную и шепнул:
- Что же Энрико тебе их не купит? Денег у него хватает...
Она обернулась с такой резкостью, как будто оса ее ужалила. Но тут же узнала меня и без улыбки ответила: - Как же! Купит мне их Энрико... Завтра!
- Что ж так? Ведь у него богатый отец.
- Да он и слышать не желает об отцовских деньгах. Хочет, чтобы мы жили на его заработки, а я была у него прислугой.
В общем видно было, что девушка обижена всерьез. Она попросила проводить ее до дому. Я взял кошелку, и мы пошли вместе.
Она жила в квартирке из двух комнат и кухни в скверном домишке в одном из переулков, выходящих на улицу Кандия. Энрико привез сюда мебель, купленную еще в те времена, когда он был студентом. Мебель была из металлических трубок, голая, холодная, точно где-нибудь в амбулатории или в больнице.
- Это такой упрямец, - сказала Ириде, вываливая на кухонный стол содержимое кошелки, - что и сказать невозможно! Я ему твержу: помирись с отцом, скажи ему, что тебе надо учиться, он тебя золотом осыплет. Куда там! Он отвечает, что для меня его отец не существует... Как бы не так! Еще как существует!
И она уселась перебирать фасоль, широко расставив ноги, не произнося больше ни слова. Я подошел к ней, взял ее за подбородок и сказал:
- Уж тогда лучше бы тебе было встречаться со мной, а? Как ты думаешь, Ириде?
Она внимательно на меня поглядела и вновь начала рассказывать, будто я к ней и не притрагивался!
- И потом я всегда одна. Есть у него кое-какие приятели, но они с ним говорят о вещах, которые меня совсем не интересуют. За весь год мы раз или два были в кино. И только и знаю, что плачу. Уродиной стала...
Я тем временем притянул ее к себе, так что лицо ее почти вплотную прижималось к моему.
- Разве это жизнь? - продолжала она. - Если так пойдет и дальше, я в один прекрасный день брошу его и вернусь домой. Там я тоже работала, как лошадь, но по крайней мере знала, что у моего отца никаких денег нет и ему нечего мне дать.
Теперь наши губы почти соприкасались.
- Ты же знаешь, Марио, что ты мне всегда нравился, - произнесла она едва слышно.
Ну, в общем я сказал, что хочу на ней жениться, чтобы она собирала свои тряпки и отправлялась со мной. Поверите ли? Некоторое время она колебалась, опустив голову, ухватившись за изголовье кровати, как тонущий за обломок корабля. Колебалась она не из-за Энрико, а из-за его денег. Она на них рассчитывала, ставила на них свою жизнь. Ведь она была настоящая крестьянка и ей, конечно, трудно было отказаться от них окончательно. Наконец она решилась, но тут ее охватила злость. Она подошла к столику, на котором лежали книги и тетради Энрико, и одним движением смахнула все на пол. Потом принялась топтать эти книги и тетради, а когда обессилела, опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
Я понял, что Ириде отказалась от всего, и этой своей искренностью она еще больше мне понравилась.
А затем она спокойно собрала свои вещи в чемодан, написала прощальную записку, разложила по местам книги и тетради, и мы ушли.
И если кто хочет нас повидать, приходите на улицу Вашеллари, где мы теперь живем. Сейчас я работаю, зарабатываю, сколько могу, и это настоящий заработок, безо всяких тайных надежд на отца, который мог бы меня содержать. Возможно, завтра я опять останусь без работы, и это будет настоящая безработица, тоже без всяких тайных надежд. И если я покупаю Ириде туфли, то это хотя и скромные туфли, но настоящие, не поддельные, не заменитель тех во много раз лучших туфель, которые я мог бы купить на деньги богача отца. В общем мы с Ириде не играем в индейцев, как Энрико. Мы и есть настоящие индейцы.
Прощай, предместье!
Неизвестно почему, эти кинематографисты, начав снимать фильм, вместо того чтобы использовать настоящие лачуги, которых в поселке Гордиани было полным-полно, взяли да и построили сами по всем правилам искусства посреди лужка новехонький маленький барак. Но разве кино не должно быть правдивым? А если оно должно быть правдивым, то им тогда свой барак надо было строить так же, как были построены много лет назад все бараки поселка: без высокого фундамента, так, чтобы, когда льет дождь, потоки желтой воды со всплывшими тараканами затопляли весь дом; без уборной - ведь на соседнем пустыре есть общественный нужник; без кухни, потому что для стряпни достаточно иметь какой-нибудь старый бидон из-под бензина; со стенами из уложенного в один ряд полого кирпича или, еще лучше, из брикетов прессованной соломы, которые летом кишат насекомыми. Они же построили показательный, образцовый барак. Если бы все лачуги в Гордиани были похожи на него, то этот поселок не был бы таким адом, как теперь. В Гордиани перед бараками в землю, наподобие изгороди, воткнуты палки, они как бы отделяют участки один от другого. За этими заборами протекает вся жизнь: стирают белье, готовят обед, моются и чистятся, делают домашнюю работу, беседуют.