Созвездие Стрельца

Сначала Марина пыталась что-то отвечать, но потом поняла: он не ждет ответа, ему достаточно того, что она просто слушает, глядя в его глаза. Ему действительно некому было все это говорить, кто стал бы слушать? Мелькнули на мгновение слова о жене – о том, что была она обычная, самая обыкновенная, а в той жизни, которая выпала ему, обыкновенной женщины мало, такая должна быть, чтобы всё собой могла наполнить, но не встретил он ее, Марину, раньше, в молодости, вот если б встретил, совсем по-другому жизнь его пошла бы, а теперь – теперь уже и поздно, наверно…

– Но почему же поздно? – попыталась возразить она. – Тебе сорок пять лет всего, вообще не возраст. Целая жизнь впереди, и никакие степи Забайкалья тебя больше не держат.

Пока он говорил, серебряное облако рассыпалось в ее голове на множество льдинок, они подтаивали, становились влажными, тяжелыми, она физически это ощущала. Ей стало тягостно, и она не хотела, чтобы он заметил перемену ее состояния, конечно, только физическую перемену, не хотела, чтобы отнес это на свой счет, решил, что ее, как других, раздражает его желание выговориться.

– Держат, – покачал головой Толя. – Держат они меня, степи эти, не дают к нормальной жизни приладиться, а почему так, не пойму. Не пойму, не пойму, – повторил он.

Взгляд его застыл, глаза стали стеклянными. Марина только теперь заметила, что бутылка коньяка пуста. Ей он тоже наливал, но она коньяк пить не стала. Значит, один выпил всю бутылку.

Марина посмотрела на часы. Долго они сидят на крыльце, оказывается! Не заметила, как зашло солнце, и только теперь почувствовала сумеречный холод.

– Пойдем спать, Толя, – сказала она, вставая.

Он взял ее за руку, снова усадил на ступеньку рядом с собой, попросил:

– Посиди еще. Посиди со мной, Маринушка.

Его рука была горяча, вздрагивала.

– Посижу, – кивнула она.

– Подожди только.

Он ушел в дом, но сразу же вернулся еще с одной бутылкой коньяка.

– Хватит, Толя, – сказала Марина. – Тебе хватит.

– Нельзя это так оставлять.

– Что – это?

– Пожар этот. Вот здесь.

Он коснулся рукой своей груди. Там, наверное, и горит, и, наверное, он ощущает это именно физически. Она ведь ощущает сейчас у себя в груди такую тягость, будто камень там, тяжелый, темный. А у него – пожар.

– Коньяком пожар не зальешь, Толя, – гладя его руку, сказала Марина.

– Залью, моя хорошая. Я себя знаю. Потерпи еще чуток – скоро…

Следующий час Марина действительно только терпела, и если бы не острая жалость к нему – к его беспомощности перед тем, что сжигает душу, – она этого не выдержала бы.

Понять, о чем он говорит, было уже невозможно. От слов, вроде бы и связанных друг с другом, но при этом создающих совершенно бессвязный поток, и особенно от лихорадочности тона, которым эти слова произносились, каждая минута растягивалась для нее, делалась тягучей, долгой, невыносимой. Марине никогда не приходилось такого испытывать, и это было так странно, так даже страшно, что ни ночного холода она не заметила, ни поднявшегося ветра, и только начавшийся после полуночи дождь заставил ее вздрогнуть, и то не сразу.

Она замерзла. Ей хочется уйти. Толина рука сжимает ее руку.

– Отпусти, – сказала Марина.

Он не услышал, хотя не спал – глаза были открыты.

– Отпусти, Толя, – повторила она. – Ты как хочешь, а я замерзла.

Она чувствовала, что не просто замерзла уже, а промерзла насквозь. На крыльцо вышла в легком платье и в тапках на босу ногу, не заметила вовремя, что холодает, и вот теперь не только ноги стали ледяные, но и внутри лед, кажется. Завтра точно раскашляется, у нее всегда так бывает даже от небольшого переохлаждения, она еще в школьные походы вечно простужалась, проведя ночь в палатке…

– Толя, я пойду! – еще громче повторила Марина.

Он лишь сильнее сжал ее руку, так, что ей стало уже просто больно, и отчетливо проговорил:

– Сиди.

К кому относятся его слова? Смотрит не на Марину, а прямо перед собой. И взгляд совершенно мертвый… Ей стало страшно. Не то чтобы она никогда не видела пьяных, не под стеклянным колпаком ведь жила. Да и не делает же Толя ничего такого, что должно было бы ее пугать. Ну, говорит несвязно, ну, смотрит странно… Но ей было именно страшно, и она ничего не могла поделать с собой.

– Сиди, – повторил он тем же пугающим голосом.

Это длилось пять минут, десять… Наконец его голова склонилась, упала на грудь. Марине показалось, что и пальцы, сжимающие ее запястье, разомкнулись. Но как только она попробовала высвободить руку, его пальцы сжались снова, он вскинулся и посмотрел на нее таким взглядом, что не надо было и слов.

Смещенное сознание, вот как это называется. Она наконец вспомнила, где видела такое – во время учебы, когда была практика в наркологической клинике.

Поняв это, Марина успокоилась.

«Бояться нечего, – подумала она. – Мы несколько раз выпивали вместе, и агрессии он никогда не проявлял. Правда, и взгляда такого у него раньше не было… И бессвязности в разговоре. Но не вечно же он будет так сидеть, уснет же когда-нибудь».

Когда Толя уснул, она не заметила. То ли от холода, то ли от прошедшего уже, но все-таки бывшего сильным волнения, то ли просто от того, что затекли ноги и сжатое Толиной рукой запястье, Марина впала в состояние, которое не назвала бы ни сном, ни бодрствованием. Это было забытье. Видения, которые появлялись при этом в ее не меркнущем сознании, были как отражения на плывущих облаках. Вся ее жизнь проплывала перед нею какими-то странными, не совсем точными, но все-таки похожими на реальность картинами… И картины эти не казались ей отрадными. Однообразны они были, ровны и однообразны.

«И это – всё? – не словами, а какими-то другими, необъяснимыми единицами смысла думала она в своем тягучем забытьи. – Так было, так есть, и так будет – и только это будет?»

Когда Марина открыла глаза, светло было уже не по-ночному. Но это ничего не значило – из-за того, что часы переводить перестали и время летом шло по зимнему порядку, рассвет в июне наступал около четырех часов пополуночи, и казалось, что ночи нет вовсе.

Сначала Марина почувствовала, а потом и увидела, что Толя больше не держит ее за руку. Он лежит, раскинувшись, в траве у крыльца – со ступенек скатился, может быть, – а она так и сидит на верхней ступеньке, прислонившись к резному столбику, на котором держится навес.

Она встала с трудом: ноги совсем онемели. Толя в то же мгновение вскочил, как пружиной подброшенный. Будто почувствовал, что она проснулась.

– Что?! – вскрикнул он.

– Иди в дом, – проговорила она.

И, не глядя на него больше, ушла в дом сама.

Марина не помнила, как сняла с себя мокрое платье, сбросила тапки, тоже мокрые. Уснула она мгновенно, хотя кашель уже начинал ворочаться у нее в груди, рваться из горла…

Глава 10

Когда Марина проснулась, голова у нее раскалывалась от болезненного жара, грудь давило изнутри. Толя сидел на стуле рядом с высоким надувным матрасом, который по-прежнему служил им кроватью. В сумерках его лицо было таким белым, как будто всю кровь выкачали из него.

– Маринушка… – проговорил он, увидев, что она открыла глаза. – Прости ты меня, а?

Она попыталась ответить, но горло завалило так, что из него донесся только противный свист.

Толя выглядел совершенно трезвым. Сколько же она проспала?

– Плохо тебе? – В его голосе прозвучало отчаяние. – Простыла?

– Д-да… – с трудом выдавила из себя Марина.

У нее не было сейчас ни малейшего желания выяснять отношения. Просто сил на это не было.

– Я тебе ромашку заварил, – сказал он. – В термосе. Сейчас принесу.

От бронхита – а похоже, что бронхит у нее и начинается, – ромашка не поможет. Но выпить горячего хотелось, и Марина кивнула.

Когда Толя переливал отвар из термоса в чашку, руки у него слегка дрожали. Но это было единственное, что напоминало о вчерашнем вечере. Или уже о позавчерашнем?