Дом учителя

— Разрешите, товарищ генерал армии, мы доставим сюда товарища… — Комдив запнулся, не уверенный, можно ли называть генерала, побывавшего в плену, товарищем и генералом. — Это займет не больше получаса.

— Мне по дороге, — сухо сказал командующий. — До свидания! И надо худеть, худеть, товарищ полковник, куда это годится: таскать такой живот?

В машине командующий угрюмо молчал. Молчали и офицеры, сопровождавшие его, — было видно, что он недоволен, хотя причин для недовольства как будто не было: ведь дивизия все же прошла вперед.

За обледенелым окошком баньки, в которой командарм ожидал вызова, совсем стемнело, а вызова все не было. И, сидя в темноте, в своем начищенном и заштопанном кителе, причесанный и выбритый, командарм незаметно для себя задремал — склонился боком на лавку, опустил голову на согнутую в локте руку и, успев еще подумать: «А может, и не вызовут сегодня?» — уснул. На нарах, в немецком лагере, генерал часто видел сны, и в них чаще всего свое детство и вкусную еду: он уплетал во сне ржаные блинцы со сметаной, те, что пекла по утрам мать, пил теплое, пахнувшее коровой молоко, ходил с дедом на реку рыбачить и хлебал уху на бережку — голод в лагере был общим, постоянным страданием. А сейчас он как будто упал в черную, глухую, непроглядную яму…

Когда генерала разбудили, он вскочил с такой поспешностью, словно все еще находился в лагере и проспал проверку. Ослепленный лучами электрических фонариков, генерал, не разглядев никого в первые мгновения, молчал и жмурился. И командующий тоже не нашелся сразу, что сказать. Он давно знал и хорошо помнил этого генерал-лейтенанта, славного кавалериста с молодецкой выправкой, сохранявшейся у него и в пожилые годы. А здесь перед ним, отворачиваясь от света, стоял тощий, кожа да кости, встрепанный старик, с воспаленным лицом в багровых, пузырчатых пятнах.

— Здравствуйте, Федор Никанорович! Вернулись… — проговорил после паузы командующий, и сам услышал в своем голосе искусственность. — Поздравляю вас!

Адъютант чиркнул спичкой, засветил лампу, и генерал смог увидеть посетителей, но тут на него снова напал кашель… И все с невольной досадой ждали, когда он справится с ним — он сгибался и трясся в припадке, его всего выворачивало. Наконец он вытянулся, прижал руки к бедрам и вздрагивающим, прерывистым голосом поздоровался:

— Здравия желаю, товарищ генерал армии! Так точно, я вернулся… Благодарю вас, товарищ генерал армии!

— Простудились, Федор Никанорович! — сказал командующий.

— Извините, немного простыл…

Командующий словно бы неодобрительно помолчал, потом спросил:

— Может, мы не вовремя? Вам бы полежать да аспирину на ночь…

— Никак нет, я вполне могу., я здоров, — поспешил с ответом генерал. И его обмороженное лицо приняло то непроницаемое выражение, что появляется у солдата в строю, когда отдана команда «Смирно!»: мол, я готов, приказывайте! Собственно, он так и чувствовал себя: час, к которому он со всей тщательностью — и внешне, и в душе своей — готовился, как готовятся к суду, наступил. И единственное, что еще оставалось в его воле, это встретить свой трудный час, как подобает солдату: не прятаться и не вымаливать снисхождения.

— Разрешите доложить, товарищ генерал… — начал он и тут же напрягся, силясь подавить очередной, царапающий глотку позыв.

Командующий не отозвался, только покачал сожалительно головой.

— Понимаю, что мой доклад не имеет уже оперативного значения… — выговорил генерал поспешно, боясь, что кашель помешает ему. — Но из наших тяжелых неудач можно извлечь некоторые уроки… Армия, которой я командовал, занимала в первых числах октября участок фронта западнее Вязьмы, имея в своем составе… Извините, я…

И он опять весь затрясся. Командующий поднял руку.

— Успеется, Федор Никанорович! В общих чертах мне известно, что у вас происходило… — Командующий подождал конца приступа. — Тяжело, трагично все там получилось. Вероятно, можно было избежать окружения, даже несмотря на превосходство противника в живой силе и технике. Да, вероятно, можно было… Но тут все в ответе. И разведка подвела… А вы и ваши войска… Вам и вашим войскам, товарищ генерал, — благодарность!

— Как? — спросил генерал и странно, пристально взглянул. Он еще не совсем отошел после приступа, судорожно дышал и подергивался.

— Благодарность, Федор Никанорович! Воздаю вам должное… — сказал командующий.

Генерал поднял голову и выпрямился.

— Зачем же так, товарищ генерал армии?! Я готов отвечать, готов принять любое… — Его голос вздрагивал. — Если я заслужил суд, пусть будет суд. Но я… Но зачем же это?..

Он побагровел, кашель вновь распирал его грудь, поднимался к горлу, и ему стоило огромных усилий не выпустить этого когтистого зверя наружу. Его глаза сделались мученическими: и надо же было, чтобы в эти именно минуты с ним приключилось такое!

— О каком суде вы говорите? Да полноте… — Командующий догадался, что генерал, этот горемычный, потерявший свою армию и попавший в плен генерал, заподозрил в его словах не то издевку, не то желание утешить. И он внутренне усмехнулся: вот уж на что он был не способен: на утешение — на издевку еще куда ни гало…

— Полноте, полноте! Что вы вообразили? — сказал командующий.

Он благодарил вполне искренне: войска, блокированные в октябре западнее Вязьмы, в том числе и войска этого генерала, оказали поистине неоценимую услугу защитникам Москвы; геройское сопротивление этих войск, их контратаки, их упорные попытки вырваться из окружения сковали под Вязьмой без малого три десятка немецких дивизий — невозможно было в те дни сделать больше! И словно бы даже нежность — чувство, также мало свойственное натуре командующего, абсолютно свободной от того, что называется душевной теплотой, — послышалась в его тоне:

— Я вам как солдат солдату… Спасибо! И вечная память вашим павшим героям!

Генерал стоял навытяжку, весь багровый, и делал глотательные движения, чтобы удержать кашель.

— Ну, а ваш побег — это настоящий подвиг, — продолжал командующий. — Вы мне расскажете о подробностях. Я и наших газетчиков к вам подошлю… А вы бог знает что вообразили… дорогой мой!

И опять-таки он был очень искренен сейчас: он и сам принадлежал к людям с отчетливым, линейным представлением о том, что хорошо и что плохо, что достойно и что недостойно. Хорошо, конечно, было, когда враг оказывался в кольце и терпел поражение, и плохо, когда терпел поражение ты сам; хорошо было, когда в плен попадал враг, и очень плохо, когда в плен брали тебя. Такое бескомпромиссное понимание хорошего и плохого, без ссылок на обстоятельства, на невезение, без этих: «с одной стороны — с другой стороны» являлось прочным основанием всех подлинно солдатских качеств… И командующий почувствовал родственную душу в этом тянувшемся перед ним старике, на котором генеральский китель висел, словно на вешалке: как ни горько пришлось бедолаге, а ответственность он сознавал.

— Теперь вам — отдыхать, лечиться, приходить в форму, — сказал командующий. — Мы еще повоюем вместе…

Он шагнул вперед и, раскрыв нешироко руки — полушубок стеснял движения, — схватил генерала за локти, стиснул и немного подержал.

— Молодцом, молодцом! — пробормотал он, смущенный своей непривычной участливостью.

Генерал послушно зашатался в его сильных руках — он был скорее ошеломлен, чем обрадован. И, стремясь что-то еще выяснить, высказаться, твердо удостовериться, что все происходящее не чудесный сон, он вновь, как только командующий выпустил его, принял свое прежнее положение «смирно».

— Прошу учесть: противник к началу наступления создал на моем участке подавляющее превосходство… — вновь заспешил он с докладом, пока царапанье в глотке не усилилось. — В живой силе оно было троекратным, в танках — примерно восьмикратным, в орудиях и минометах — также… абсолютным. Лишь шесть-семь стволов приходилось у меня на километр фронта, я считаю и противотанковую артиллерию. А недостаточное количество зенитных установок ограничивало наши возможности в борьбе с авиацией… в то время как противник применял ее массированно…