Страница 9 из 105
Прочная, давняя привязанность соединяла Ясенского и Федерико: они познакомились в госпитале и, поправившись, ушли вместе в одну часть, в Интербригаду имени Домбровского — Ясенский воспользовался возможностью не возвращаться к анархистам. Поляк потом дважды спас итальянца: вынес его, контуженного, из-под обстрела, а в другой раз выстрелил во франкистского гвардейца раньше, чем тот выстрелил в Федерико. Больше они уже не расставались… Но, как ни странно, итальянец в вопросе о маршруте их партизанской группки держал сторону Осенки. Он объяснил это тем, что еще в дни Мадрида, когда над городом появились советские «моска», ему захотелось побывать в России, просто захотелось посмотреть, как там и что — подробнее он не высказывался.
Впрочем, когда однажды в добрую минуту Осенка поинтересовался у Федерико, кто же все-таки были его отец и мать, итальянец серьезно, даже с важностью ответил по-французски:
— Mon pére Lénine[6].
Ясенский, слышавший его ответ, ухмыльнулся. Он лучше знал своего младшего друга… Временами Федерико называл себя, как и он, анархистом, а прочитав как-то книжечку о карбонариях, заявил, что он карбонарий двадцатого века. Федерико был совсем неважно образован — да и где ему было образовываться?! — но стрелял он отлично.
Неизвестно, чем закончился бы спор Ясенского с Осенкой, если бы они не повстречались с одним из отрядов СВБ — Союза вооруженной борьбы. В штабе этого подчинявшегося эмигрантскому правительству отряда их посвятили в тактику, предписанную полякам из Лондона: «Сохранять вооруженный нейтралитет», или, как выразился офицер, в землянку к которому их привели, — закутанный в овчинный тулуп, весь малиновый от жара майор: «Тшымаць стршельбу «у ноги»[7]. Майор не скрыл, что СВБ намеревался выступить не раньше, чем обе стороны — немецкая и русская — обессилеют в войне. И Ясенский в свой черед не скрыл, что такая тактика вызывает у него отвращение: «Mierde!» — выругался он по-испански. Осенка сохранял внешнее спокойствие — он вообще умел держать себя в руках — и, сказав, что они обязаны вернуться к своим «главным силам», попросил — на неблизкую дорогу — продовольствия. Майор не стал их удерживать, его любезность простерлась до того, что сверх галет и консервов он предложил еще коробочку с пилюльками акрихина: «Гиблэ мейсце, панове, — малария»[8], — выговорил он вздрагивающим голосом, трясясь от озноба.
Он очень охотно расстался с этими нежданными гостями: польским коммунистом и двумя интербригадовцами, — и те двинулись дальше на восток. Не почувствовав доверия к малярийному майору, пани Ирена и пан Юзеф также не пожелали остаться в лагере СВБ.
Еще месяц без малого добиралась их пятерка к фронту, все удалявшемуся от них; шли ночами, короткими, теплыми ночами этого сухого лета, с опаской выползая по вечерам на проселки, а с рассветом забираясь куда-нибудь подальше от дорог. Они отощали и оборвались; Федерико напялил на себя трофейный офицерский мундир, трещавший по всем швам на его крупной фигуре; пани Ирена, когда только было возможно, шла босиком, сберегая в сумке свои туфельки. В сущности, их многодневный поход по оккупированной и к тому же незнакомой территории — большая часть их пути пролегала по белорусской земле — без связи, без явок, без языка — по-русски кое-как изъяснялся один Осенка, — с картой, выдранной из школьного атласа, был почти сумасшедшим предприятием. И кто знает, хватило бы у них силы и решимости на этот поход, если б не тот же Осенка — их командир, по общему молчаливому согласию, и главный разведчик. В минуты опасности он становился несколько медлительным, как бы раздумчивым, но учтивость не покидала его: отдавая команду приготовиться к бою, он добавлял: «пшепрашам». И никакие угрозы и препятствия не могли заставить его изменить принятому курсу на восток. Когда Осенка говорил о Советском Союзе — своим ровным голосом, глядя не на собеседника, а чуть повыше, словно проникая взглядом во что-то, видимое ему одному, — его молодое, поросшее русой щетинкой лицо становилось молитвенно-сосредоточенным. Он шел на восток, к фронту, все еще как бы догоняя солдат в фуражках цвета травы, которые на берегу Сана научили его стрелять. И как это бывает, он увлекал за собой тех, кто стремился не так отчетливо, как он, видел не так ясно, хотел не так сильно…
По дороге, в тылу у немцев, их группке несколько раз пришлось применить оружие… На железнодорожном переезде недалеко от Могилева Ясенский и Федерико сняли без выстрела, пустив в ход ножи, часового и там же, в районе Могилева, они вместе с Войцехом уложили еще двух гитлеровцев, вступив в бой с дорожным патрулем. В следующую ночь особенно отличился Федерико, расстрелявший из засады на пустынном шоссе офицерский опель со всеми его пассажирами: обер-лейтенантом, унтером — шофером и с черным шотландским догом; дог был только покалечен, тонко, по-щенячьи визжал, и Федерико пристрелил его. Спасало и то, что они нигде не задерживались, иногда кружили, по постоянно меняли места. Помогали им и полезные «призы»: в багажнике опеля они нашли консервированные сосиски в банках, сардины, целую головку сыра и разную другую снедь, что очень поддержало их, так как консервов малярийного майора хватило ненадолго.
С продовольствием вообще было трудно; случались дни, когда, кроме ягод и грибов, пани Ирена, заведовавшая хозяйством, ничем не могла их покормить. Грибы, кстати сказать, в это лето с жутковатым изобилием перли из земли: небывало крупные, белоногие подосиновики с оранжевыми колпачками, похожие на теплящиеся свечи, и огромные, пузатые боровики в круглых словно бы фетровых шляпах. Но случались у их пятерки и настоящие пиры. Как-то в дремучей, хвойной глуши, в овражке, Ясенский набрел на привязанного к сосне живого теленка, — вероятно, его спрятали там от очередной реквизиции. И потом, в течение ряда дней, пани Ирена угощала своих «жолнежей» мясом, пахнувшим можжевеловым дымком; в качестве гарнира она подавала бруснику, поджаренные орешки, дикую малину.
Эта двадцати летняя мастерица из модной шляпной мастерской на Маршалковской улице обладала способностью устраивать человеческий быт в нечеловеческих условиях. Ей даже удалось сохранить свой единственный наряд — клетчатый жакетик и такую же юбку — в более или менее пристойном виде; каждое утро она тщательно причесывалась, примостив на коленях зеркальце, и при каждом удобном случае принималась стирать свое и мужнино белье, уединяясь в приречных кустах. Подолгу на дневках она одиноко плескалась в воде и загорала на бережку, рассыпав по покатым плечам рыжеватые волосы…
Ее присутствие в их группе было обременительным, пожалуй, для одного только Федерико. Юноша то старался ее не замечать, но проявлял к ней чрезмерное внимание: однажды она уличила его в том, что, забравшись в камыши, он подглядывал, как она купалась. Она никому, однако, ни словом не обмолвилась об этом — не стоило поднимать шум из-за такого, в сущности, ребячества, тем более что она могла не стыдиться своего тела, она себя знала. А настроение доверия и дружбы в их группке было одинаково необходимо всем, и это настроение следовало беречь.
Нельзя было сказать, что участь «лесных братьев» пришлась пани Ирене по душе, но в их партизанском походе обнаружились главные ее качества: деловитость и здравый смысл. А постоянная забота о муже, страх за него сделали ее бесстрашной — они-то и привели ее в отряд! Пан Юзеф действительно был болен — болен памятью о гетто; иногда по суткам замыкался в молчании, иногда принимался рассказывать, как гестаповцы заставляли его играть на своих вечеринках — рассказы кончались истерическими припадками. А ко всему еще он не вылезал из простуды: кашлял, хрипел, на шее у него выскочили нарывы. И пани Ирена поила мужа хвойным витаминным настоем, благо хвои вокруг было в изобилии.
Поначалу Осенку особенно беспокоило, как им удастся, говоря военным языком, форсировать водные преграды. Но именно это оказалось легче, чем он думал: небольшие реки обмелели к середине лета и можно было везде отыскать брод. А на Березине им опять сопутствовала невероятная удача или, может быть, нечто более надежное, чем удача: отношение к ним людей. В туманную ночь их перевез в лодке на правый берег лесной обходчик-белорус, которому они доверились.
6
Мой отец Ленин (фр.).
7
Держать ружье «к ноге» (польск.).
8
Гиблое место, господа, — малярия (польск.).