Под прицелом войны

Хорошо помню, как моих земляков вывозили в Германию на принудительные работы. Забирали силой. Плач стоял во всей округе. Отобранных собирали в одном месте. Потом приходили поезда и людей запихивали в грузовые вагоны с маленькими окошечками под самой крышей, до которых не дотянешься. Возили, как скот. Длинные получались эшелоны.

Поезда с невольниками проходили через нашу местность на запад в течение многих дней. Мужчины часто выпрыгивали из них на ходу и катились с откоса. Не в каждом вагоне была охрана. От двух до пяти человек спасались подобным образом от рабства каждый день.

Детей немцы поначалу даже кормили обедами из солдатской походной кухни, которая приезжала в деревню на машине. Каждому желающему выдавался котелок, и малышня от пяти до десяти лет, а то и меньше возрастом выстраивалась в очередь. Повар наливал в посудину гороховый суп с мясом. По тем голодным временам это было несказанно вкусно. В свою очередь с вышки (мы звали ее маяком) дежуривший там пулеметчик бросал иногда нам прямо на песок конфеты или папиросы россыпью. Мы их тут же расхватывали – курили тогда все без исключения. Немец хохотал.

Но однажды суп нам чем-то не понравился, и мы дружно вылили его под забор. С тех пор как отрезало – никаких обедов. Перестали кормить. А если встречали на улице, показывали в нашу сторону пальцем: это, мол, те, что вылили на землю суп. И что-то говорили на своем гортанном языке.

После того, как на немецкой территории начались взрывы (некоторые из пацанов, видимо, по просьбе партизан стали оставлять мины замедленного действия), нас туда вообще перестали пускать. К бункеру мы уже и близко не подходили.

Жить становилось все опаснее. Дважды многие из нас могли погибнуть. Однажды пошли по грибы. Стали переходить из леска в лесок через небольшую, метров сто в поперечнике поляну. Вдруг в небе появились самолеты и начали сверху бомбы кидать. Приняли, видно, нас за партизан. Мы в страхе попадали на землю. И вот что интересно: почему решили бомбить? Могли бы перестрелять из пулеметов, а применили бомбы, причем большого калибра. Одна из воронок была глубиной не менее пяти метров и окружностью, наверное, метров двадцать. Она существует и до сих пор.

В 1943–44 годах вместе с немцами стали нести службу и власовцы, любители женщин легкого поведения и самогонки. Однажды понапивались вдрызг и залезли спать в сарай с сеном, который стоял на четырех столбах-подпорках. И тут появилась другая их группа, которой выпивки уже не досталось. Это их разозлило. Подозвали к себе малышню и говорят: «Видите, наверху дяди спят? Берите камни и бросайте туда!» Мы по детской наивности и клюнули на явно провокационный призыв. Стали швырять каменьями в вооруженных людей. Те – с сеновала и за нами вдогонку. Пацаны и я вместе с ними успели заскочить в пустой дом и закрыть запоры. Попрятались в комнате под кровати. Слышим, пинком выбили одну дверь, потом другую. И стали по одному вытаскивать нас за ноги. Троих уже успели вывести на улицу. Следом вытащили бы остальных и могли бы, наверное, расстрелять. Но вдруг все прекратилось. Смотрим сквозь щели: немцы появились. Построили власовцев в шеренгу, и немец, проходя перед строем, бил каждого с размаху по мордасам слева направо и справа налево. Не потому, конечно, что нас стало жалко. Просто власовцы перешли грань дозволенного.

Велась с населением и «просветительная» работа. Был у нас в деревне длинный сарай, протяженностью, наверное, метров двадцать. Клуня по-нашему. С одной стороны в ней раньше хранили сено и разный корм. С другой – содержался скот (коровы, свиньи и пр.). Новые хозяева превратили его в клуб. Загоняли туда под вечер всех, кого увидят. Добровольно-принудительно, как говорят. Если и не хотел, все равно затаскивали. Внутри стояли скамейки и висел экран. Показывали немецкую хронику – как танки расстреливают и давят наших солдат. Смотрите, мол, какова наша военная мощь! Ничего ее не остановит. Сдаются русские деревни и города. А там и Москва не устоит.

А наутро в сопровождении старосты немцы заходили в избы и требовали: «Яйки, куры, масло…» Вроде как плату за просмотренное кино.

Главное же внимание оккупанты уделяли железной дороге. На вышке всегда сидел немец с пулеметом и наблюдал за окрестностью. Территория вдоль железнодорожного полотна ночью простреливалась и освещалась прожектором. Деревья и села в этой зоне были снесены. Голая местность! Расстреливали всех, кто попадал в эту зону. И тем не менее взрывы тут гремели всю войну. Приходили партизаны и в саму деревню.

Рабочие трудились на железной дороге каждый день, растаскивая взорванные вагоны и заделывая прорехи в шпалах и рельсах. У них был установлен контакт с партизанами. Днем они добросовестно ремонтировали железнодорожные пути, а уезжая – сами же минировали их. А поскольку бригады бросали на разные участки, то и взрывы происходили в разных местах. Уже тогда, когда там никого не было. Мины-то были с часовыми механизмами.

И все-таки фрицы догадались, кто им вредит. Вычислили каким-то образом! Подозрение пало на бригаду, в которой трудились и многие наши селяне. Виновных заставили самих вырыть яму, у которой всех и расстреляли. Из нашей деревни тогда погибло человек десять. О других точно не знаю. На некоторых нашли немецкую одежду, взятую, очевидно, из вагонов с обмундированием. Сколько их лежало, покареженных, вдоль полотна, лишь чуточку оттянутых с откосов! Везли в железнодорожных составах самое разное – от военного снаряжения до продуктов и одежды. Все шло на фронт. Поубирали этот железный хлам только после окончания войны.

Для лучшего снабжения своей армии немцы построили второй путь. Отходя в 1944-м, резали шпалы (по пути шла специальная приспособленная для этих целей машина) и взрывали рельсы, подкладывая под них взрывчатку. Осколки и даже большие куски рельсов летели на два километра. Мы в это время пасли у деревни скот и видели, как шлепались вблизи увесистые железяки.

Боев здесь не было и при отступлении немцев. В промежутке между железной дорогой и шоссейной, которая проходила от нас в трех километрах, они поставили танки. Но потом быстро их убрали. Может, почувствовали окружение.

С колоннами отступающих отходили и итальянцы. Они прятались по хуторам и в лесу. Не хотели идти вместе с немцами.

А вот мадьяры простояли у нас всю войну. Немцы их бросали на облаву, против партизан. Перед этим приходил бронепоезд, останавливался и около часа молотил по лесу из пушек и пулеметов. Потом туда вступали мадьяры. Человек пятьдесят их было. Случалось, что назад многие возвращались уже без оружия. Возможно, его отбирали партизаны.

Старосту и тех, кто ему помогал, после войны отправили на двадцать лет в тюрьму, хотя он не очень старался в работе. Более того, отстоял деревню, которую немцы несколько раз пытались сжечь.

После освобождения на полях осталось много брошенного оружия. Ящик с динамитом мы, бывало, закладывали под сосну и подрывали с помощью бикфордова шнура. Убегали подальше и ждали, когда ухнет. Патронов и гранат тоже было навалом. И чудо, что от них никто не пострадал.

Жизнь сложилась так, что с последствиями войны я столкнулся и в зрелом возрасте. Дело в том, что моя жена – малолетний узник фашизма. Родилась в 1943-м году в Нюрнберге. Мать ее (моя теща) Гракович Нина Кузьминична, будучи военной медсестрой, осенью 1941-го попала в окружение. И, несмотря на беременность, была угнана в Германию. В Нюрнберге работала на военном заводе, директором которого был немец по фамилии Блюхер. Там в марте 43-го года и появилась на свет моя Алла. И не только она. Малые дети были и у некоторых других женщин. Снисхождения им не делали. Они по-прежнему должны были работать. Так, как и все.

Дети оставались без родительского присмотра на тех же нарах, на которых и спали вместе со взрослыми. Лежали нередко мокрыми и не кормленными. Естественно, что часто страдали простудными заболеваниями, оспой и прочими болезнями. Никто их не лечил. Выживет – так выживет, нет – так нет. Хозяевам все равно. Многие дети там погибли. Мать Аллы однажды припрятала за пазуху картофелину для своей дочери. Так нашли и били за это.