Страница 34 из 40
— Папа говорил, я буду лысым, как он, а я не облысел.
От этого тоже стало чуточку легче. (И верно. Он не потерял ни единого волоса, кроме тех, что оставались на щетке, и, глядя на его голову, она вспомнила, как однажды десятилетний Майло принес из лавки все, что Мама велела ему купить, и еще пятицентовую монетку. Мама спросила, откуда она взялась, и Майло ответил: Я выхожу из лавки, а на ступеньках в тени сидит мистер Айзек и говорит: «Мальчик, почеши мне голову, получишь пять центов».)
Это подействовало на нее, как глоток ключевой воды, и она почувствовала, что может сидеть еще и еще, пока она тут нужна и пока не вернется Сэмми. Она пошла к стулу, ступая осторожно, чтобы не стряхнуть того пусть неглубокого покоя, который ей удалось обрести, и, как только она села, послышался стук в наружную дверь. Сначала она подумала, не мисс Марина ли это и слышит ли Сэмми. Но Сэмми прошел из кухни в переднюю и открыл дверь. И хотя в доме стояла тишина, она не могла расслышать, кто пришел и что там бормотал Сэмми, пока наконец он не произнес: «Зайдите. Она сидит у мистера Айзека» — и повел кого-то к ней. Она не повернулась к двери и не встала. Она сидела лицом к мистеру Айзеку, и, когда Сэмми открыл дверь, в шею ей пахнуло холодом и ее окликнул Уэсли. Она рывком поднялась на ноги и круто обернулась — он стоял в дверях, и лицо его было как нацеленное на нее оружие.
— Зачем ты меня выслеживаешь? — сказала она, задыхаясь.
Сэмми взял его за локоть и ввел в комнату, а Розакок отступала назад, пока не натолкнулась на кровать. Между ними не было ничего, кроме неподвижного воздуха, который она была не в силах вдохнуть.
— Твоя Мама послала меня за тобой к вам, но Сисси сказала, что ты здесь. Понимаешь, Уилли Дьюк удрала по воздуху с Хейвудом Бетсом в Дэйтона-Бич, и тебе придется ее заменять, так что поедем со мной на репетицию, — Он улыбнулся, и Сэмми Рентом тоже улыбнулся у него за спиной.
Розакок приготовилась бежать — прижатая в угол, разъяренная, она уже гортанно всхлипнула, — но сзади что-то коснулось ее пальто, и она резко повернула голову. Это был мистер Айзек. Он сполз к краю кровати, дотянулся до леденцов и, держа надорванный мешочек рукой в печеночных крапинах, похлопывал им ее по спине и улыбался обеими сторонами лица, даже его желтые зубы разжались и сквозь них просачивалось зловонное дыхание старости. Но отвернуться было бы еще хуже, и Розакок, содрогнувшись, смотрела на него. А он приподнял мешочек с леденцами и прошептал:
— Отдай это детям.
Розакок напряженно сдвинула брови, а Сэмми быстро подошел к кровати.
— Каким детям, мистер Айзек? Это же вам подарили к рождеству. — И взял у него леденцы.
Но мистер Айзек указал на Розакок.
— Это детям.
А Розакок ринулась мимо ухмыляющихся Сэмми и Уэсли сквозь портьеры, мимо притаившейся мисс Марины, к дверям, потом на веранду и оттуда к дороге, сама не зная, куда бежит, лишь бы скрыться от Уэсли Биверса, который не знал, а если б и знал, то ему наплевать — пальто и волосы ее развевались сзади, как флаги на ветру, стук ее бегущих ног отдавался в животе, в горле, заглушая его приближавшиеся шаги (и как она ни стискивала зубы, на бегу у нее вырывались тихие, жалобные стоны, чего с ней в жизни не бывало).
Она задохнулась на полпути к дороге, и ее охватил ужас, но она пробежала еще несколько шагов, прежде чем Уэсли нагнал ее и тронул за плечо. Не схватил, а словно попросил остановиться, но от этого прикосновения она вдруг ослабла, как от смертельного удара. Она рванулась' прочь от этой руки. Потом остановилась. Он был где-то сзади. Далеко или нет, она не знала. Ей было все равно. Ей нужно было передохнуть. Голова ее сразу поникла, как будто ей теперь вовек не поднять глаз, волосы упали на лицо. И он опять прикоснулся к ней. Она была в таком оцепенении, что не почувствовала ничего, кроме тяжести его правой руки на плече; тогда, не снимая ее, он стал перед Розакок и приподнял ее подбородок. (Раньше он никогда не делал такого средь бела дня.) Ее лицо было бледнее обычного, глаза не смотрели на него, хотя в них не было ни слезинки. Но только и всего, а что он мог понять по этим приметам?
— Господи, да что с тобой, Роза? — сказал он.
Она высвободила подбородок и опустила голову.
— Ничего. Ты все равно не поможешь. — Голос у нее был как у ребенка, больного крупом.
— Скажи хоть, в чем дело.
— Если ты до сих пор не знаешь…
— Знаю только одно — ты что-то задурила, да еще перед рождеством. — Рука скользнула с ее плеча вниз и взяла ее холодные пальцы — она не противилась, будто пальцы были чужие. — Ну, Роза, пошли. Надо репетировать. Нас ждут. Хоть повеселимся немножко.
Она отрицательно помотала головой и закрыла глаза.
— Роза, Уилли Дьюк удрала, и ты должна ее заменить, а то твоей Маме придется свернуть все дело.
Она не открывала глаз.
— Пусть Мариза заменит.
— Значит, ты давно не видела Маризу, — засмеялся он.
Розакок опять помотала головой, но глаза открыла.
— Нынешний год ей нельзя участвовать в представлении. Она ждет ребенка номер пять и стала как тот дом. — Он указал на дом мистера Айзека, и Розакок повернулась и посмотрела. На веранде стоял Сэмми Рентом. Он выбежал вместе с Уэсли и ждал, не понадобится ли его помощь.
— Все в порядке, Сэмми! — крикнул ему Уэсли. Сэмми улыбнулся, помахал рукой и ушел в дом.
— Нет, не все, — вырвалось у Розакок, хотя она ничего не собиралась говорить.
— Что — не все? — спросил Уэсли и хотел было взять ее за другую руку.
Но Розакок отступила назад. Руки ее вдруг порывисто дернулись, и, чтобы совладать с ними, она стала приглаживать волосы с одной стороны пробора. Потом вытянула руки по швам й сжала кулаки.
— Не одна Мариза Гаптон ждет ребенка, — сказала она почти обычным, но усталым голосом.
— Ты про кого это?
— Я про себя…
Он не тронулся с места, и долгую минуту они так и стояли, словно каменные, и друг от друга их отделяли четыре шага и дневной свет. Она стояла на бугорке, а Уэсли чуть ниже, лицом к желтоватому дому (пекановые деревья, цесарки и подглядывающая мисс Марина), но мысленно он видел только Розакок, такую, какой она была при свете фонарика в тот ноябрьский вечер на поляне среди сухого бородача, — сейчас она почти такая же, только вид у нее измученный. А Розакок смотрела поверх его головы (к зиме волосы у него отросли и потемнели), уставясь на совсем пустую дорогу. Она, проверяя себя, подумала: «Интересно, сколько женщин говорили ему то же самое?» — и ждала, что ей станет больно, но боль не приходила. Душа ее была пуста, как эта дорога. В первый раз за восемь лет она стала нечувствительна к Уэсли Биверсу, как бывает нечувствительной затекшая нога.
Но Уэсли Биверс на этот раз не остался безучастным, даже если это бывало с ним прежде. Он медленно и осторожно спросил:
— Понимаешь, вот что… у тебя ни с кем, кроме меня, не было, да, Роза?
— Нет, — ответила она, не глядя на него.
Он глубоко втянул в себя воздух и выдохнул.
— Ну, тогда пошли. Надо ехать на репетицию.
И, взяв ее за руку, он зашагал к стоявшей возле дома машине. Это нужно было обмозговать, и он воспользовался единственным известным ему способом — ничего не видеть, ни о чем не думать и ждать, пока решение явится само собой. Прошагав ярдов десять, он спохватился, что идет один, остановился и чиркнул ногой по земле. Розакок услышала и чуть повернула голову. Он окликнул ее: «Роза!» — и пошел дальше. А она поплелась за ним к машине. Хоть будет где передохнуть.
Они ехали молча, каждый в одиночестве. Руки Уэсли свисали с верхнего края баранки, а лбом он почти упирался в стекло, устремив вперед тупой, невидящий взгляд, только бы не смотреть на Розакок, пока он не придумает, как ей сказать то, что решит про себя. Руки Розакок безжизненно лежали ладонями вверх у нее на коленях, чуть раздвинутых, чтобы можно было уставить глаза в пол. И поэтому оба не заметили единственного, что могло им помочь, явление редкостное, как молния в декабре, — белую цаплю на мелком месте пруда, которая, держа запоздалый путь к югу, спустилась сюда на ночлег и, глядя на проезжавшую машину, изящно выгнула шею наподобие ручки топора, потом быстро сунула клюв в воду за пищей, ибо не ела с утра. Но вот уже показалась церковь, а Уэсли еще ничего не придумал. Он взглянул на Розакок — она и не замечала, где они находятся, — и поехал дальше среди леса, обступившего дорогу с обеих сторон, ожидая, пока его осенит, что надо делать, и на ум придут нужные слова.