Долгая и счастливая жизнь

Не зная, будет ли она его ждать или пойдет домой пешком, Уэсли решил не торопиться. Он подошел к роднику и посветил вниз. Олени пошли не этим путем, во всяком случае, здесь они не останавливались. Ползучие травы как лежали, так и лежат. Вода прозрачная, дно чистое — наверно, еще с того дня, когда хоронили Милдред. И только торчал один сломанный прутик — половина под водой, половина наружу. Та половина, что под водой, была покрыта бурым мохнатым отстоем, а на черной наружной половине сидела безобразная ночная бабочка такого же бурого цвета. Она была неподвижна, эта бабочка, и Уэсли стал на колени посмотреть, мертвая ли она, и дотронулся до нее, но бабочка тревожно вспорхнула и тут же опять уселась на прутик. Она выдержала две морозные ночи, и Уэсли решил — пусть спит, но раз уж он стоял на коленях, то нагнулся еще ниже и выпил три глотка родниковой воды. Потом он поднялся и сказал про себя: «Он будет прозрачным еще недели две. Потом туда нападают листья».

Он не торопился, потому что ему казалось, он знает, чем расстроена Розакок и как ее утешить — если она еще его ждет. И когда он подошел к машине, оказалось, что она и в самом деле его ждет. Она и волосы даже пригладила, но лицо у нее было все такое же, и потому он проехал последний и недолгий кусочек дороги молча. Ни одной лягушки не осталось в пруду, ни одной цикады на деревьях, и все, что они могли бы услышать, — это пение из церкви «Гора Мориа» (если там еще пели), но церковь уже осталась позади, а Розакок не выказывала никакой охоты снова начинать разговоры, с которыми приставала к нему на пути сюда. Она смотрела только на дорогу. Но у него были наготове слова, которые он считал ласковыми и ей сейчас необходимыми, и, свернув к дому Мастианов, он остановился под большим пекановым деревом и сказал:

— Роза, ты должна вот что помнить — сейчас тебе неважно, но так и должно быть после того, что мы с тобой сделали. Это скоро пройдет, и ты будешь чувствовать себя просто здорово. Ручаюсь. А если мы еще когда-нибудь повторим, так это у тебя будет совсем недолго — то есть ты огорчаться не станешь из-за того, что мы с тобой сделали.

— А мы с тобой ничего не сделали, Уэсли… — Она, вероятно, пояснила бы эти слова, если бы не хлопнула входная дверь. Свет на веранде не горел, но к ним кто-то шел, и, наверное, это был Майло. Он остановился на полпути, вглядываясь в машину, и Розакок сказала: — Надо идти. Он из-за меня переволновался.

— Он уже не волнуется, — сказал Уэсли. — Он знает эту машину. — И Розакок поверила бы ему и, может быть, еще немножко посидела в машине, но как раз в эту минуту Сисси зажгла изнутри свет, вышла и стала на веранде. Свет не дошел до машины, он бил в спину Майло, а тот стоял лицом к ним, сжимая и разжимая опущенные руки, и на голове его, выделявшейся черным силуэтом, светились только волосы.

— Я пошла, — сказала Розакок и открыла дверцу.

Он и шевельнуться не успел, как она уже ступила на землю и шепотом сказала:

— Давай отсюда, быстро. Майло и так на тебя злится, и я не хочу, чтоб он сейчас тебя видел.

— Ну а ты как, ничего?

— Я ничего. Просто я ошиблась. Но и ты тоже — меня зовут вовсе не Мэй.

И, не дав ему даже рта открыть, она пошла навстречу Майло, темной фигуре со светящимися волосами (все того же цвета). Когда она подойдет ближе и покажет ему свое лицо, он поймет, почему оно такое. Он ничего ей об этом не скажет и не споет ту песенку с советом. Он просто пойдет в дом вслед за нею. Но потом, ночью (когда в постели его начнет пробирать холод), неужели же он не повернется на другой бок, лицом к Сисси, своей жене, и не расскажет то, что он знает? И тогда об этом будут знать уже четверо — сама Розакок и Уэсли Биверс, ее брат Майло и его жена Сисси Эббот, раздувшаяся, как воздушный шар.

В понедельник день был студеный и ясный, и Уэсли, не попрощавшись с Розакок, уехал на попутной машине в Норфолк. Но в конце недели он послал ей такое письмо:

10 ноября

Дорогая Роза!

Сейчас все хорошие мальчики давно уже спят в постельках, а я еще на ногах, ну и решил черкнуть тебе пару строчек и сообщить, что я опять хожу на работу (то есть я всю эту неделю ходил, но это не значит, что и завтра пойду, если утром проснусь и почувствую, что у меня нет настроения). Еще хочу тебя спросить, не приедешь ли ты сюда в день Благодарения, если тебя отпустят с работы. Я потому спрашиваю, что домой не приеду до рождества, а свободное время у меня будет только в день Благодарения, и одни мои знакомые в конце той недели устраивают грандиозную вечеруху. Много моих друзей уехали навсегда. Вот что значит жить в портовом городе. Но еще осталось немало, так что жизнь идет, и почему бы тебе не приехать на праздники? Остановиться можешь у своей тети Омы или я сниму тебе комнату в пансионе, где я живу, — это даже меня больше устраивает.

Хотя сейчас меня больше всего устраивает моя постель, так что спокойной ночи, Роза. Передай всем привет. Жаль, что я не повидался с Майло. Ты сказала, что он на меня злится, почему? Надеюсь скоро получить ответ, а потом и повидаться с тобой. И еще надеюсь, что ты уже перестала кукситься из-за прошлого воскресенья, а я остаюсь

желающий тебе спокойной ночи

Уэсли

Через два дня, когда Розакок пришла домой с работы, навстречу ей выбежала Сестренка. Она сказала: «Угадай, от кого тебе письмо?» Но Розакок не стала расспрашивать. Она прошла прямо в гостиную и заговорила с Майло, который клевал носом, но быстро прогнал дремоту, чтобы понаблюдать, как она будет читать письмо. Оно стояло на каминной полке, но Розакок медлила, грея руки о приставленную к камину печку. Взглянув наконец на конверт и увидев почерк Уэсли, она схватила письмо и побежала наверх. Сестренка сказала: «Чтоб прочесть письмо, необязательно бежать в морозильник!» (имея в виду, что наверху нетоплено), но Роза вошла к себе, зажгла верхнюю лампочку и легла на кровать с письмом в руке, думая, что лучше бы ей никогда его не распечатывать, и зная: что бы там ни было написано, оно вызовет злой ответ. И, прочтя первые строчки, она уже знала, как ответить, и тут же написала ему.

12 ноября

Дорогой Уэсли!

Нет, кукситься я не перестала. Почему ты думаешь, что это должно пройти? Не все же в мире чувствуют одинаково с тобой. Не думаю, чтоб я когда-нибудь чувствовала то же, что и ты, разве только жару, да и то ты не потеешь, когда жарко, и, уж конечно, я не чувствую никакой охоты в выходной день трястись в автобусе до Норфолка и обратно ради того, чтоб тащиться за тобой по пятам на какую-то вечеруху, где будет полно людей, которых я не знаю и знать не хочу, включая и Мэй. А мама с тетей Омой в ссоре, так что я не могу там остановиться, и большое спасибо, но ночевать в твоем пансионе я тоже не хочу. Я уже раз охотилась за оленями, и с меня хватит.

С приветом

Розакок

Написав на конверте адрес, она поставила его на свою полочку, над печкой, рядом с фотографией отца в детстве — там, где раньше стояла карточка Уэсли. Но конверт она не запечатала. Она всегда давала письмам поостынуть за ночь, а утром прочитывала. Но утром она разорвала его на клочки, не потому что написала неправду, а потому что, пожалуй, лучше было подождать. Разве можно вдруг сказать «нет» после того, как шесть лет ждала случая сказать «да»?

Она выдержала пять дней, но ничего, в сущности, не изменилось, по крайней мере в ней, в ее душе, и вечером в субботу она села в кухне писать другое письмо, не думая о том, что и как она ему в конце концов скажет, не умея разобраться в своих чувствах, но надеясь, что, может, все будет так, как говорил Уэсли, если она просто напишет про эту трудную неделю и вверху поставит его имя.

16 ноября

Дорогой Уэсли!

Спасибо за письмо и прости, что так долго не отвечала, но за эту неделю мы просто сбились с ног, особенно две прошлые ночи и сегодняшний день, потому что Сисси то и дело начинала рожать. Нет, серьезно, началось это в пятницу вечером — вчера. А по сроку она должна была родить три дня назад… И все эти три дня были для всех нас сущим наказанием, особенно вечера, когда у нас только и дела было, что сидеть и смотреть, как Майло старается развеселить Сисси. Кое-как мы промаялись два вечера и ждали, когда Майло наконец скажет, что он устал и уведет Сисси спать (на всякий случай они уже десять дней как перебрались вниз, в Мамину комнату), и вчера мы тоже уселись в гостиной — Сисси почти целый день лежала, а к вечеру поднялась поужинать с нами. Когда мы поужинали, я вызвалась помыть посуду, а они все пошли в гостиную. Я нарочно возилась в кухне подольше, но, когда все уже было перемыто, пришлось идти к ним. Сестренка как раз кончала свою часть развлекательной программы — она описывала свою будущую свадьбу (в двенадцать Лет уже мечтает). Она дошла до свадебной музыки. Никакой другой музыки, кроме «Огневого поцелуя», она не желает, и чтоб вся гаптоновская ребятня устилала ей дорогу сосновыми шишками. Я села и взяла вязанье (я вяжу Сисси короткую кофточку для лежания в постели), а Майло, как всегда, тут же высказался, до чего, мол, опасно делать Сисси кофточку для лежания в постели, разве нам не известно, что, раз уж Сисси ляжет, ее никакая сила не подымет? (И правда. Прошлой зимой она так носилась со своей краснухой, будто это была пеллагра.) Мы все немножко посмеялись, даже Сисси, хотя в последние дни она еще чаще обижается (устанавливает новый мировой рекорд). Потом все примолкли и смотрели себе на колени, радуясь нескольким минутам покоя. Но это было недолго. Сисси охнула и заерзала в кресле, чтобы все знали, что в ней шевельнулся ребенок. Майло спросил: «Что, опять он брыкается?» (Майло знает, что это мальчик), а Мама сказала: «Он, верно, есть хочет», и встала, и сказала, что сейчас принесет нам сладенького — все мы здорово наелись за ужином. Мама пошла и принесла нам вишневого желе, мы теперь часто его едим, Сисси просто обмирает от порошкового желе — хорошо еще, что она не обмирает от чего-нибудь подороже, — и только мы стали есть, вдруг стук в дверь, и входят Мэйси Гаптон и его брат Арнольд (он неженатый и без нёба, ты, может, его даже и не видел, они его не очень-то выводят на люди). Мэйси и Мама — члены совета нашей церковной общины, и сейчас они — комиссия по выбору подарка, который церковь хочет преподнести мистеру Айзеку на рождество, во время представления, потому что он уходит с места председателя совета общины, и Мэйси пришел сказать, что в субботу едет в Роли и купит подарок, если они придумают, что покупать. Майло встретил их на пороге и ввел в дом прямо как блудных сыновей, до того он обрадовался, что кто-то может отвлечь и развеселить Сисси, тем более Мэйси Гаптон, который так же просиживал со своей Маризой, рожавшей ребенка за ребенком, как щенят. Ну, вошли они и сели. Арнольд уселся в качалку, подальше от всех — точь-в-точь как, бывало, Рэто. Они поели желе, потом начались споры: что же подарить мистеру Айзеку? Мэйси спросил, как мы думаем, может, надо подарить что-нибудь нужное для дома? Стали обсуждать, но никто не смог назвать вещь, которая действительно пригодилась бы мистеру Айзеку в его положении. Майло сказал: «Достаньте ему жену. Вот что ему давно уже нужнее всего» — и спросил Арнольда: разве не так? Арнольд покачивался в качалке и только улыбался, а Мэйси сказал, что он вовсе не шутит и имеет в виду что-нибудь крупное, кресло-каталку например, вместо того кожаного креслица, что таскает Сэмми. Майло сказал: «Погоди. Сколько стоит кресло-каталка?» Мэйси ответил: «Недешево, но мы можем кое-что собрать среди членов общины». Майло сказал: «А ты понимаешь, Мэйси, что, пожелай мистер Айзек, он мог бы купить себе каталку из чистого серебра, и это ему все равно что нам с тобой сигару купить». Мама сказала, это верно, и ей думается, мистер Айзек только разволнуется от того, что сейчас, к концу жизни, на него потратили столько денег. А Майло сказал: «Да, и знаете, какой подарок был бы ему милее всего? Мешок мятных леденцов». Все засмеялись, зная, что это правда, мы ему каждое рождество дарим эти леденцы, а Мэйси, поняв, что сел в лужу со своей каталкой, заговорил о другом. Он оглядел Сисси, которая сидела в своем кресле, надувшись как мышь на крупу (с той минуты, как пришли Гаптоны, на нее никто даже не взглянул ни разу), и сказал: «Ну, так когда же это будет?» Сисси сказала: «Это должно было быть три дня назад». Мама сказала, что доктор назначил просто наугад и ребенок появится, когда будет готов. А Майло ответил: «Готов он или нет, но лучше бы он поторопился. Пусть освобождает место для остальных девяти». И спросил Сисси, верно ли он говорит. Она ответила, что, может, и верно, если только он сам будет их рожать. Мэйси сказал, что дети как носки — их никогда не бывает слишком много, а если и бывает, можно устроить дешевую распродажу, вот только он не знает, не слишком ли поздно Майло с Сисси начали. Майло сказал: «Нет, я все точно рассчитал. Он как раз вовремя, к рождественскому представлению». (В этом году очередь Сисси изображать деву Марию, и Майло все твердит, что она может использовать ихнего мальчика как младенца Иисуса.) Но Сисси сказала: «Фигушки. Ничего ты не рассчитывал и не валяй дурака насчет рождества. Даже если этот ребенок родится и здоровье мне позволит быть девой Марией, я своего ребенка шести недель от роду нипочем не потащу ночью по морозу представлять младенца Иисуса или кого другого». Мэйси поглядел на нее и сказал: «А ты улыбнись, милая. Нечего тебе беспокоиться. У тебя вся комплекция, как у Маризы, а для Маризы родить ребенка — это раз плюнуть». Я все время следила за Сисси и знала, что этот разговор добром не кончится. Так и вышло. Сисси живо встала — вот уж сколько недель она так проворно не двигалась — и сказала: «Пусть я огромная, как дом, но такой, как Мариза Гаптон, я никогда не буду» — и вышла, и не успели мы ее остановить, как она уже поднималась по лестнице, а для нее это уж совсем последнее дело. Мама и Майло побежали за ней, и мы с Сестренкой остались одни заглаживать выходку Сисси. Я попыталась извиниться и пробормотала что-то вроде: «Бедная Сисси, у нее так растрепались нервы от этого ожидания», но это получилось как-то без души, и, само собой, Мэйси было очень неловко, что из-за него вышел скандал. Он сидел, цыкал зубом и прислушивался к реву Сисси, а Арнольд только раскачивался быстрее и быстрее и раскачался так, что набрался духу и сказал, что его клонит в сон и почему, спрашивается, они не уходят домой. Мэйси, как видно, только и думал, как бы смыться, через окно или дверь, что поближе, но понимал, что надо подождать, пока кто-нибудь не спустится и не скажет, как там Сисси, и мы сидели молча, потом наконец пришел Майло и сказал, что она успокоилась, хоть и не хочет ни с кем разговаривать, это и для нее лучше, и другие могут посидеть спокойно и даже немножко поиграть в карты. Все сидели, а Майло стал вытаскивать карточный столик, когда вошла Мама. Он спросил: «Началось?» Мама взглянула на столик и сказала: «Нет, и оттого, что вы будете шлепать картами прямо под нею, легче ей не станет». Но Майло все-таки поставил столик и поглядел вокруг. Я сразу поняла, в чем теперь будет загвоздка. Майло спросил: «Арнольд, ты играешь?» — и Арнольд сказал: «Да», а Майло сказал: «Кто же будет четвертым?» Сестренка вызвалась было, но Мама сказала: «Нет уж. Сиди смирно». Тогда Майло посмотрел на меня, и, чем сидеть так до ночи, я решила поиграть. Ну, и мы начали. Мы с Майло играли против Гаптонов, и очень жаль, что ты нас не видел. Арнольд жулил так, будто мы играли на жизнь, и, само собой, они выигрывали раз за разом. Но нам было все равно. Мы просто убивали время, и, когда на часах было почти полдесятого, я заметила, что Майло надоело играть. Он спросил Маму (она сидела с нами и только улыбалась, когда Арнольд жулил, словно считала, что это нам в наказание), не собирается ли она чем-нибудь угостить всю компанию. Она сказала, что в доме ничего нет, кроме желе, хотя и другого сорта. Арнольд спросил, не осталось ли лепешек и немного сиропа, но лепешек не было, и все получили желе, но только мы начали есть, как Мэйси сказал, что нужно наконец решить насчет подарка мистеру Айзеку. Майло сказал: «Сначала я пойду спрошу Сисси, может, она тоже захочет», и он подошел к лестнице и крикнул ей. Мы все прислушались, но ответа не было, и Майло вместо того, чтобы по-человечески подняться наверх, заорал еще громче: «Сисси, хочешь сойти и поесть с нами вкусного желе?» Из-за закрытой двери Сисси ответила: «Нет», и довольно громко. Майло повернул обратно и только вошел в дверь, как Сисси после этого «нет» вскрикнула и заорала: «Мама», а Маму она обычно называет «миссис Мастиан». Майло стал бледный и сказал: «Мама, пойди к ней». Мама сказала: «Идем, Роза», и я пошла за ней, зная, что помощи от меня будет мало. Сисси лежала, перепуганная до смерти, и плакала тихонько, словно боялась повредить тому, что должно случиться дальше. Мама села рядом и стала ее успокаивать, а мне велела позвонить доктору Следжу и сказать, что пошли воды (если тебе известно, что это значит). Я пошла вниз звонить, а Майло стоял и ждал на ступеньках, уверенный, что Сисси умерла. Я сказала: «Живая», позвонила доктору Следжу и передала все, что велела Мама. Он стал меня расспрашивать, но я ничего толком не знала, и он сказал, что постарается приехать как можно скорее. Пока я с ним разговаривала, Майло ушел наверх, а когда я положила трубку, возле меня стоял Мэйси. Он слышал, что я говорила доктору, и просто хотел мне сказать, что волноваться нечего. Я ответила, что рада это слышать и надеюсь, что все скоро окончится — это я хотела намекнуть, что им с Арнольдом не худо было бы уйти, но он сказал: «Иной раз родят через день после этого, а то и больше» — и пошел в гостиную ждать Майло. Я знала, что наверху от меня все равно никакого проку не будет, и тоже пошла в гостиную и села. Мэйси, конечно, не терпелось порассказать, как появляются на свет дети и как это делает Мариза, но на табуретке возле пианино сидела Сестренка, а при ней, конечно, про это не разговоришься. И когда он уже и пытаться перестал, мы заметили, что Арнольда нет. Он куда-то исчез с качалки, и, сколько Мэйси его ни окликал, он не отзывался; тогда Мэйси пошел его искать и немного погодя вернулся и сказал, что Арнольд сидит в ихнем грузовике на морозе и не хочет идти в дом — боится. «Он там заледенеет», — сказала я, а Мэйси сказал:. «Да, я хочу отвезти его домой, но сейчас же вернусь на случай, если понадобится помощь, я же в этом деле собаку съел». Я ответила: «Хорошо» — что ж я еще могла сказать? Мэйси рассчитывал на угощение — обмыть новорожденного, чего я не могла сказать про себя, тем более что я единственная из всех, кому надо было в субботу утром идти на работу, но все-таки он повез Арнольда домой, а Сестренка вдруг сказала: «Давай сварим помадку», и мы сварили, и не успели мы поставить ее в холодильник, как приехал доктор Следж. Он осмотрел Сисси и сказал то же самое, что Мэйси: ничего страшного, можно сказать, это уже началось, но, наверно, протянется еще денек, а то и больше. Он немножко посидел возле Сисси, чтобы успокоить ее. Потом сошел вниз, и мы угостили его помадкой, а в это время вернулся Мэйси со всякими пожеланиями от Маризы. Доктор Следж спросил Мэйси, что ему тут нужно, и Мэйси сказал, что пришел «обмыть» новорожденного. Доктор Следж сказал: «Я думал, с вас этого и дома хватит», и они с Мэйси, как люди опытные, стали обсуждать, когда Сисси разрешится. Доктор Следж не сомневался, что не раньше утра, а сейчас ему надо навестить кое-кого из больных. Он попросил меня позвать Майло и, когда Майло пришел, сказал ему то же самое. Майло, конечно, не обрадовался, что доктор Следж уезжает, но тот сказал, что, пока не начались схватки, ему здесь делать нечего, а если начнутся, он успеет приехать вовремя. Майло, конечно, покорился и сказал: «Мэйси, но ты-то хоть останешься?» Мэйси ответил: «А как же», и доктор Следж поднялся к Сисси подбодрить ее на прощание. Жаль, он не подбодрил заодно и Майло, потому что едва доктор уехал, как он весь стал дергаться, а волноваться было совершенно нечего, Сисси лежала спокойно, с ней сидела Мама, а уж она знает все про то, как родятся дети, но Майло просто с ума сходил, и наконец Мэйси сказал: «Надо позвать Мэри Саттон, вот и все, пусть посидит здесь ночь». (Она всю жизнь была повитухой и принимала нас всех.) Майло это очень устраивало, и они с Мэйси, ничего не сказав Маме и Сисси, сейчас же отправились пешком за Мэри. Они долго не возвращались, но в это время все было тихо и спокойно, и потом они пришли вместе с Мэри, но она принесла с собой ребенка Милдред (его не на кого было оставить, Эстелла куда-то ушла). Мэри несла его в картонном ящике, куда положила одеяло, и поставила ящик в кухне поближе к плите, а сама пошла наверх к Сисси. Одно то, что Мэри в доме, успокоило нервы Майло, и они с Мэйси уселись в гостиной и стали болтать о том о сем. Сестренка и я остались в кухне. Дело было близко к полуночи, а при Мэри Саттон у всех в доме отлегло от сердца, а я больше всего думала о том, что скоро уже и на работу идти, а у Сестренки от недосыпа глаза стали совсем белые, и я велела ей пойти в Мамину комнату и прилечь, а я немножко погодя приду и тоже лягу. (Она боялась идти наверх, где была Сисси.) Она попросила меня разбудить ее, когда родится ребеночек, я обещала, и она ушла, а я осталась в кухне одна, с ребенком Милдред, он лежал в своей коробке и посапывал во сне, и кожа у него точь-в-точь такого цвета, как была у Милдред. (Они называют его просто Следж. Я до сих пор не знаю, как его фамилия, если она вообще у него есть.) И, сидя у кухонного стола, в натопленной кухне, в тишине, только из гостиной иногда было слышно, как смеются Майло и Мэйси, я задремала и проснулась только в начале третьего, когда Мэри вошла на цыпочках покормить Следжа. Он ни разу не заплакал. Она просто разбудила его и сунула ему бутылочку, и, когда я подошла, он уже наполовину ее высосал. Мэри сказала, что Сисси спит, а Майло и Мэйси задремали в гостиной и почему бы мне тоже не лечь поспать? Я посмотрела, как она уложила Следжа в ящик, потом пошла в Мамину комнату к Сестренке и спала как убитая до половины седьмого, пока меня не разбудила Мама. Она знáком позвала меня в кухню и спросила, пойду ли я на работу. Я сказала: «Нет, если я тут нужна», а она сказала, что раз Мэри здесь, то мне тут делать нечего, тогда я сказала, чтобы она легла с Сестренкой (Мама ведь всю ночь глаз не сомкнула), и сама тихонько пошла наверх переодеться, мимо гостиной, где Майло с Мэйси спали на стульях — наверно, шеи у них затекли, — но, когда я спустилась вниз, Мама жарила мне завтрак. Есть мне не хотелось, но я ничего не сказала. Мама подняла бы шум и разбудила бы Следжа. Он крепко спал, когда я ушла, точная копия Милдред, уже сейчас видно, что копия, и, только выйдя из дому, я поняла, до чего я рада, что могу уйти и не сидеть там целый день в ожидании, когда Сисси взорвется, как бочка с динамитом. Ну, все утро работы у меня было по горло, и только в обед я позвонила домой. Трубку взяла Сестренка и сказала, что ничего нет и пока не предвидится, так что я не стала больше звонить — приду домой и сама увижу, и в шесть часов, когда мистер Колмен высадил меня на дороге, я поняла, что услышу какие-то новости — весь дом был освещен, и из всех труб шел дым, и стояла машина доктора Следжа, и когда я шла к дому, то увидела на веранде огонек сигареты. Это Майло стоял на холоде. Я подошла и спросила: «Что нового?» Он сказал: «Началось в час дня и до сих пор все так же». Я пишу это в 9.20 вечера, а дело идет хуже и хуже, Сисси сейчас кричит все чаще, даже не знаю, когда она успевает дышать. Очень уж много ей приходится выдерживать, а ведь она всю жизнь была страшно нервная. И нам всем тоже нелегко, сейчас особенно. Мама и Мэри — они хоть наверху и что-то делают вместе с доктором, а мы с Сестренкой просто сидим здесь, в кухне, и сидим уже с шести часов. Никто не захотел проглотить ни кусочка, и вот я все пишу и пишу тебе, а Сестренка укачивает ребенка Милдред и поет ему всякие песни, как будто это ее родное дитя (я знаю, ей хотелось бы, чтобы это было так, да и ему тоже, судя по тому, как он дает ей нянчиться с собой), а Майло войдет в дом, побродит по комнатам и опять во двор, когда она уж очень страшно начинает вопить. (Он всегда говорил: с людьми не случается ничего такого, чего бы они сами не хотели. Вот он хотел мальчика, но, думаю, не ожидал такого крика.) Только что он спросил у меня, чем успокаивают нервы. Я посоветовала нашатырный спирт, но он выпил камфары, и легче ему не стало, и он опять куда-то ушел. Жаль, что нет с ним Мэйси (он уехал в Роли за рождественским подарком для мистера Айзека), потому что ему сейчас тяжелее всех. Мама льет эфир на Сисси так часто, что та не понимает, что происходит. Так я думаю, хотя по крикам сквозь оштукатуренные стены все понимают, что она там не очень весело проводит время. Даже ребенок Милдред их слышит. Сейчас он настроился реветь, значит, голодный, и я перестаю писать и согрею ему молока. Стоит ему заорать, как Сестренка бросает его, точно горячую картошину.