Афонин крест

А лето богатело. Наступила грибная пора, объявившись молодыми маслятами. Теперь и бабы, выкраивая время, прихватив востроглазых помощников, подавались в заповедные места.

Для Афони наступил короткий отдых. Да и не мог бы он выдержать на ногах целый день. А нынешним летом к тому же замечал, что ноги стали ходить хуже, да и сил заметно поубавилось. Все чаще, когда оставался в своей сторожке, Афоня ложился на топчан. Сон не приходил. И Афоня лежал, рассматривая от нечего делать рисунки, картинки и фотографии, глядевшие на него с газетных и журнальных листов, которыми была оклеена караулка. На стенах мирно соседствовали «Гудок» и какие-то «Ведомости», из-под большого, сплошь из одних фотографий, листа «Иллюстрированной газеты» выглядывали лощеные страницы «Нивы». Иногда листы были наклеены вверх ногами, и было забавно видеть какую-нибудь мудреную машину или узнавать в замысловатом кульке знатную барышню благородного звания.

Иногда Афоня соблазнялся даже чтением, что отнимало уйму времени, зато удивляло неправдоподобными диковинами. Ну не диво ли, что на японских островах живет такая рыбешка, которая чуть не за неделю раньше объявляет, когда начнет трясти землю?! А французы, которые живут в своей распрекрасной столице Париже, за деньги покупают на базаре лягушек и едят! И, вроде бы, умом не тронутые… Ну, стройки пятилетние — дело известное, и в газетах все обстояло, как полагается. А вот что китайцы змей потребляют, раньше не знал…

И вспоминал Нагумана Садыкова, не побрезгавшего дохлой лошадью. Но, рассуждая дальше, окончательно запутывался: ну хорошо, китайцы — с голоду, потому что их расплодилось до ужаса, а французы лягушек по какой причине?..

Лето, обещавшее быть ведренным, все чаще дождило. Купавинцы, ругаясь, возились в огородах, по грязи окучивая картошку. Знали, если так пойдет дальше, хорошего урожая ждать нечего. А сенокос?

Афоня тоже все понимал и, вздыхая, ворочался на своем топчане: «И впору можно дойти до такого, что на лягушек кинешься…»

А главное — война шла неровно. Афоня не понимал в большой стратегии и о войне судил по-своему. И как ни прикидывал, получалось, что зимовать придется опять в обнимку с нуждой. Как же иначе, если немец к Волге рвется? Сам уроженец Рязанщины, Афоня имел представление о расстояниях и полагал, что если немца и погонят вскорости, то гнать его далеко, и к зиме, пожалуй, не успеть. Значит, еще одна военная зима…

В это лето Афоня приметил и то, как изменилась Купавина. Переставала она быть тихой и домашней. Началось все еще с зимы, когда недели две подряд среди вьюги день и ночь снимали с эшелонов станки. Их грузили на большие сани, сделанные из толстых бревен, и тракторами утаскивали мимо березовой рощи, за болота, в ту сторону, где Каменушка кончала свой бег, впадая в Исеть. Говорили, что там, недалеко от местных бокситовых рудников, ставят большой завод, и растет возле него целый город — Красногорск.

Город рос где-то в стороне, а Купавина будто подчинялась его невидимой воле, меняла свое обличье. На станции все прибавляли и прибавляли новые пути, теперь их стало уже больше десяти. На вокзале не спадала толчея, а по Купавиной ходили незнакомые люди. Непривычно было видеть, как не замечали они встречных — ни здравствуйте, ни до свидания, — не интересуясь ни чужим магазином, ни караулкой, которая глядела на них из-под большой развесистой березы. И, может, от того, что народу становилось все больше и больше, Афоня все сильнее чувствовал свою неприметность. Оттого, наверное, и подступала иногда тоска.

На Купавиной строили большие двухэтажные дома. Ставили их быстро, потому что бревна все были пронумерованы, рамы связаны, двери излажены. Магазин среди них казался теперь избушкой, а сторожка Афони и вовсе не больше собачьей конуры.

Одна отрада была у Афони — верная купавинская ребятня. Едва отпускали ребят из дома, сбегались они возле сторожки, докладывая Афоне главные новости.

…Петька, по прозвищу Гольян, научился курить. Позавчера большие парни играли возле березовой рощи в футбол. Гольян был там и у всех выпрашивал «докурить чинарик». Достался ему замусленный и такой маленький, что Гольян обжег пальцы, а бросить не хотел, поторопился и так потянул в себя, что чинарик проскочил ему в горло. С минуту Гольян выл и катался по земле, пока чинарик у него не потух. Сразу, говорят, курить отвык.

…Васька Полыхаев с путейскими ребятами организовали тимуровскую команду. Штаб сделали на сеновале, провели всевозможную сигнализацию и каждый день по утрам поднимали на мачте флаг. А как-то вечером залезли в огород к старой Стуковой, которой с войны пришло уже две похоронки, хотели две бочки воды налить. Но залаяла собака. Стукова выбежала из дома, сразу увидела в огороде чужих, схватила метелку и пересчитала горбы чуть не всем. Васька Полыхаев рассердился, и тимуровскую команду грозится прикрыть. Но это еще не точно, потому что сегодня и Ваську Полыхаева, и Стукову вызвал в партком Александр Павлович Завьялов, который полностью на стороне Васьки.

И еще говорят, что Александр Павлович последние дни здорово сердитый и расстроенный: будто бы получил от большого начальства строгий выговор за то, что его не пускали в добровольцы, а он грозился уехать без спроса.

…У Петруся Жидких месяц назад нашелся отец, а на прошлой неделе, сразу же за письмом, пришла на него похоронная, и теперь Петрусь никуда не ходит.

…На Исети, недалеко от парома, всю реку перегородили лесами: готовятся строить железнодорожный мост без единой подпорки. И от Красногорска еще одна железная дорога — на Челябинск.

— И плотину делают за тем мостом, километра за четыре. По Исети, может, пароходы пойдут…

— А куда?

— Хэ, куда? А на Тобол и дальше.

— А как же они через плотину-то перелезут?

— Через шлюзы, как на Москве — Волге, канале.

— Шиш тебе! Никакого шлюза и не строят.

— А вот поглядим после войны…

— Поглядим…

И вдруг врывалось, обрывая разговор:

— А к осени, говорят, по карточкам хлеба не прибавят.

Наступала тишина.

…К Афоне неожиданно явился в гости Степан Лямин.

— Принимай дружка, Афоня! — крикнул он еще издали и без приглашения присел на чурбак. Объявил: — А нонче я, слышь, пирую! Совсем край пришел мне. Луковка есть?

Афоня вынес ему луковицу и кружку, уселся поудобнее, пригляделся к Степану: с начала войны не видел его выпившим.

— Ну уж и край? — не то не поверил, не то спросил Афоня.

— А вот и — край! — стукнул Степан кулаком по коленке. Потом полез за пазуху и вытащил недоконченную поллитровку, поглядел на нее с сожалением: — Ишо довоенная.

Налил себе в кружку, выпил. Закусить забыл. Уронил голову.

— Остался я, почитай, один! — сказал горестно. — Последних лошадушек проводил сегодня в армию! Отвоевался.

И всхлипнул.

— Да ты погоди, Степа! — ласково тронул его Афоня. — Как это всех?

— А так: осталися Коурая да Челка, можно сказать, одногодки мои. И работницы такие же.

— Как же вы теперь, путейцы?

— А так: автомашину получили, на баклушках деревянных, сказывают, ездить станет. Петька Кременчугов с утра уж её растапливает, пробовать зачнет.

— Н-да…

— А я — вот!.. — и он выпил остатки. — С Нагуманом Садыковым завтра кобыл на спичках разыграем и останемся каждый при своем хвосте. Ковать победу!..

— А ты не ярись, — вдруг одернул его Афоня. — Может, там вокурат твоих-то лошадей и не хватает для победы. А ты как думал?

— Афоня, родимый, разве я про то? Я же по характеру-то шибко отчаянный, мне бы только и воевать. А я? Итак с самого начала оборону в конюшне держал, а теперь и этого лишен. Куда мне?

— Найдется куда. — И спросил строго: — А почто пьешь?

— А как же? Я же сегодня в армию проводил…

— А девчошки, поди, не кормлены.

— Чего?

— А то!..

Афоня поднялся разгневанный, хлопнул дверью, оставив растерянного Степана на чурбаке.

…В один из погожих дней пошел Афоня в березовую рощу. Солнечный свет столбами просекал зеленый шатер деревьев, останавливался на тихих холмиках, словно хотел обогреть их. Афоня подошел поближе, сразу приметил, что некоторые могилы осели совсем. Пожалел, что не прихватил с собою лопаты. Услышал вдруг: