Страница 76 из 85
Но кот умер. Возможно, он был уже старый, когда попал к Енсу. Он всегда был немного подслеповатым, а теперь спина его утратила гибкость, и в последние дни перед смертью шерсть его приобрела какой-то странный, седоватый оттенок. Кроме того, у него начался суставной ревматизм, и он уже больше не мог вспрыгивать на край стола, чтобы послушать Енса, когда воскресным утром тот произносил свои маленькие монологи. А однажды кот вернулся домой без усов с правой стороны. Возможно, их отъели какие-нибудь дерзкие мыши в отместку за гибель своих отцов и слезы матерей. И тогда Енс понял, что роковой час настал.
Все кончилось очень быстро. Они тихо простились, без надрыва и слез. Енс похоронил своего друга в лесу. Сначала он насыпал над его могилой маленький холмик, чтобы как-то отметить место, которое с этой минуты принадлежало ему одному, и только он мог приходить сюда, зная, кто здесь лежит. Но теперь это место стало заметным для посторонних глаз. А вдруг оно привлечет внимание кого-нибудь из прохожих, которые подумают, что тоже имеют право остановиться возле этой маленькой лесной могилы? И Енс разровнял землю над захоронением, но время от времени он все-таки приходил сюда, чтобы постоять возле могилы своего покойного друга.
Порой наступали мгновенья, когда грань между ними — между живым и мертвым, между живой плотью и прахом, между человеком и котом, между маленькими земными расстояниями и непостижимой бесконечностью смерти — эта грань вдруг исчезала. И тогда он снова мог разговаривать со своим другом, ощущая его присутствие, и никогда еще Енс не вкладывал столько смысла в сказанные им слова, как в эти удивительные мгновения. И никогда еще он не видел так далеко, никогда не мыслил так глубоко.
Но дом Енса стал ужасно тесным, после того как кот его покинул.
Енс перепробовал множество способов, чтобы сделать свой дом хоть немного просторнее, но у него ничего не получилось. Он распахнул все окна и вынес стол во двор, свои домашние туфли повесил на гвоздь, вбитый в стену. А однажды Енс сделал такое, чего никогда в жизни не делал: нарвал цветов и поставил их в чашке на подоконник. Он в жизни не убил ни одного цветка, весной осторожно обходил каждую ромашку, чтобы не помять ее, и никогда не ломал веток. Но тут оказалось, что цветы в чашке не умеют слушать. И ему пришлось их выбросить.
Однажды утром в воскресенье, когда Енс пришел к подножию холма, где был похоронен кот, он вдруг увидел, что над лесом стелется дым. Он сотни раз видел здесь дым, потому что лесорубы занимались в этих местах заготовкой леса, но почему они не ушли домой? Ведь сегодня воскресенье…
Енс не стал выяснять, почему лесорубы остались в лесу. Но в это утро у него не было покоя, не было слов, не было его собеседника. Он был один.
Енс вернулся домой. И движимый любопытством, за которое сам себя ругал, он отправился туда, откуда шел дым. У излучины ручья Енс заметил остатки небольшого костра, и там же лежал сломанный кофейник. Енс никогда не видел таких кофейников: он был маленький и изящный, как дамская туфелька, с острым, как кинжал, носиком, легкий, как наперсток, и блестящий, хотя сейчас был весь покрыт копотью. Один конец ручки болтался.
Енс перевернул кофейник. Сквозь копоть он прочитал: «Made in Australia». Он читал по складам, медленно, потом надолго задумался и пошел домой, не заходя больше к коту.
Енс починил кофейник. Но все равно он не стал таким, каким был раньше. Медная заплатка, которую Енс приклепал, весила больше, чем весь кофейник, и была как лоскут из домотканой материи, пришитый к модному платью.
В ту осень и зиму Енс много дней просидел за столом, задумчиво глядя на кофейник. И впервые ему вдруг захотелось куда-нибудь уехать. Он понял, что упустил что-то очень важное. Он, который имел так много, ибо всегда старался делать то, чего многие желали, но мало кто решался осуществить: просто стоять под деревом, быть травинкой среди моря травы. Но упустил он нечто большее.
Енс отломал ручку и приклепал ее заново. А в середине зимы, когда уже ударили холода и все было засыпано снегом, он вдруг собрался в дорогу и вторично отправился в Тёнсберг. Там он купил кусочек алюминия. Вернувшись домой, он в третий раз взялся за починку кофейника. Работая с какой-то совершенно особой нежностью, он проявил такую сноровку, какой сам от себя не ожидал. И все равно кофейник не стал совсем таким, каким был раньше.
А весной к Енсу пришла в гости она.
Получилось так, что, вернувшись домой после службы на судне, она почувствовала себя еще более одинокой, чем была в море. Вероятно, она очень много повидала на своем веку, больше, чем любая другая женщина, но все-таки меньше, чем многие мужчины. Она побывала в портовых городах всего мира, но ничего нового она там для себя так и не открыла. Везде было одно и то же: кровь и вино, ругань и драки, продашься за деньги — и сама станешь себя презирать, а не продашься, будешь обречена на одиночество. На судне она была официанткой. И каждую ночь, прежде чем ложиться спать, ей приходилось сначала забаррикадировать дверь, а утром в награду за добродетель созерцать кислые физиономии остальных членов экипажа. Если же дверь не запирать, то тридцать мужчин все как один будут презирать тебя, тогда как тот единственный, кого ты впустила к себе в каюту, скоро изменит тебе с другой. Таков был ее удел.
Она привезла домой немало тряпок. И когда подруги приходили к ней в гости, они восторженно осматривали и ощупывали каждую вещь, но стоило ей отвернуться, как они многозначительно перемигивались: все это она получила не за красивые глаза.
Она стала надолго уходить в горы, словно искала что-то. И в одно из воскресений она наконец нашла.
— Какой чудесный кофейник, — сказала она.
— Он из Австралии, — объяснил Енс. — Я купил его давным-давным давно, когда был еще молодой.
— Ты и сейчас еще молодой.
— Я купил его в Австралии и вернулся домой. Я не жалею, что побывал там. Я мог купить много кофейников, может быть тысячу, мог привезти их домой, продать и разбогатеть. Но в молодости мы никогда не загадываем так далеко вперед.
— Если бы ты завел собаку, то не был бы так одинок?
— У меня нет ни собаки, ни других животных. С ними слишком много возни. Они только мешают. Нет, с меня хватит моих воспоминаний о том, что я видел и узнал.
— А тебя не тянет обратно? — спросила она.
— Тянет, и довольно часто. Когда поездишь с мое по белу свету, потом трудно усидеть дома! — И вдруг он спросил: — А тебе хочется уехать?
— Нет, — ответила она и, взяв кофейник, налила ему кофе. — Мне не хочется уезжать. Но мне часто хотелось иметь собаку, которая бы сидела на столе и слушала меня, когда я говорю.
ОДД ЭЙДЕМ
На досуге
Перевод С. Тархановой
Как-то раз на вечернем рауте один норвежский писатель, пристально глядя на католического патера, печально проговорил:
— А знаете, я часто подумывал о том, не перейти ли мне в католичество.
— Да, — холодно ответил священник, — многие это говорят после третьего стакана виски.
Эти слова патера, трезво смотрящего на жизнь, я не раз вспоминал в ту зиму, когда, набираясь сил после болезни, жил несколько недель в гостинице одного провинциального городка. По вечерам я иногда сиживал у телевизора в обществе других постояльцев — коммивояжеров, но прилива религиозных чувств не замечал ни у кого даже после четвертого стакана виски.
Однажды вечером у телевизора собралось четырнадцать человек. Шла передача из Швеции: показывали фильм об американцах, которые дубасили друг друга кулаками по лицу. Это были американские солдаты, и события разыгрывались в джунглях. Лейтенант из Чикаго остался с глазу на глаз с японской медицинской сестрой. Вокруг них свистели пули. Когда он ее поцеловал, грянул незримый стоглавый оркестр: выходит, они взяли с собой в джунгли музыкантов…
Сам я не пил виски — мне запретил врач, — а потягивал через трубочку кока-колу. Кругом в полутьме мерцали огоньки сигар. Раздавался негромкий стук всякий раз, когда кто-нибудь, отпив глоток, ставил стакан на столик. Надо ли удивляться, что мои мысли обратились к пресвятой церкви и к Америке? Само собой, виновато было виски, точнее, кока-кола.