Лишний

Анатолий Азольский

Лишний

Повесть

Все последние годы воевал я с собою, с собственным телом, с еще ходячим организмом. Изношенный и скрипучий, он лишился какой-то смазки, устраняющей боли в сочленениях. Кости будто покрылись ржавчиной, в суставах развелись жучки наподобие короедов. Они проточили ходы и забрались в коленные чашечки, оседлали кровяные тельца и на них доскакали до сердца. Временами оно переставало биться, чтоб потом оглушить меня колокольным буханьем.

Стыдно было — на восьмом десятке — тащиться к врачам и жаловаться на то, что к иным нынешним приходит на пороге сорокалетия. Да и кому жаловаться? Такому же несмазанному организму? И на что жаловаться? Когда болит все — это уже не болезнь, это неотвратимость, ее не остановишь пилюлями.

Этой весной все болезни вдруг исчезли. Видимо, изглодав меня, жучки-короеды переползли на другой организм, более пахучий и вкусный. Так было решил я и возрадовался. А потом, вдоволь навосхищавшись живучестью тела, побывавшего и под тракторами пятилеток, и под гусеницами немецких танков, погрузился в тяжкое раздумье.

Все кончено — догадался я. Мелкая рать болячек разбежалась врассыпную, бросилась прочь от недоеденного ими тела, потому что услышала командорскую поступь судьбы, смерти. Шакалы пустились наутек, напуганные шорохом ветвей, пригибаемых полосатым хищником.

В испуге был я. В полном страхе. И страх не проходил, не размывался желанием жить. Много раз пронзало меня чувством бессилия перед скорой смертью — и от опасности, которая везде и повсюду, как воздух, и от беды, которая в матово мерцающем дуле пистолета. Но тело мое и тогда продолжало верить, что страх этот — временный, что впереди еще много страхов. А тут до меня дошло: это — последний страх. Не последний вдох или выдох, не последний взгляд, не последнее слово, а последнее в жизни чувство, и о нем рассказать, от начала до конца, могут лишь уста, замкнутые навечно.

Я представил себе, как умру я и как долго буду лежать мертвым на тахте или в кресле. Тело, пожиравшее некогда воду, воздух и прожеванные смеси, станет поедать себя, превращаясь в слякоть. И не скоро до временно живущих доползет весть о том, что я — постоянно мертв. Сообщить новость эту по телефону я, естественно, не смогу. Написать и отправить письмо — тем более. Да и некому писать. Знакомствами не обременен, друзей не имею, родственники вымерли. Насторожит соседей набитый газетами почтовый ящик. Они устроят консилиум у моих дверей, позовут участкового, и тот успокоительно промолвит: граждане, человек на курорт уехал, а вы шум поднимаете…

Нет, не так будет. Мерзостно-сладостный запах гниения растечется по квартире, просочится на лестничную площадку. Унюхав падаль, взвоют соседские собаки, Осаживая любопытных, появится милиционер, ведя с собою слесаря. Как бывалый взломщик, тот извлечет из сумки ломик… Нет, это невозможно представить!

Двери мне стало жалко, вот что! И замков, купленных в магазине на Цветном (верхний — четырнадцать рублей, нижний — восемь). Поразмыслив, я упростил процедуру запирания. Никелированные звенья цепочки отныне болтаются свободно, не соединяя половинки дверей. Нижним замком не пользуюсь. Щеколду же верхнего легко утопит отверткой смышленый внучонок соседки.

Солдаты давно минувших войн перед последним смертным боем надевали на себя все чистое — для того, говорят, чтоб в мир иной войти, минуя санпропускник. По другим сведениям, при чистом белье не так быстро загнаиваются раны. Исходя из этих соображений, я настирал в прачечной два тюка постельного белья и прикупил кое-что в местном универмаге. Готовый к смерти, я каждую ночь засыпал на исходе ее, телом и духом болтаясь на границе сна и яви, смерти и жизни. Я не прощался с людьми, жившими за стенами квартиры, потому что знал: их я еще встречу там, за порогом бытия. Я готовился к неизбежному разговору с теми, кто ждет меня, кто лениво процедит: «А, это ты…» Нет смысла им сводить со мной старые счеты, но кое о чем они могут спросить, хотя бы из любопытства. Люди, полагаю, без страха смерти ведут себя более покладисто и кое-какие грехи мне отпустят. Но мне-то, свеженькому, еще не остывшему, надо ведь привыкать к порядкам, царящим в бесстрашном сообществе полутеней. Мне надо освободиться от груза обид и покаяться, я начну искать тех немногих, по ком страдала моя душа.

И среди этих немногих — его, одного. Того, о котором никогда не забывал, искусно притворяясь беспамятным.

Однажды ночью, когда дом спал и трамваи на Беговой уже отзвякали, на лестнице послышались шаги. Что-то знакомое было в этих шагах, принадлежали они человеку тонконогому, поджарому, при ходьбе прижимавшему локти к туловищу. Веря и не веря, я на цыпочках приблизился к двери, за которой замерли шаги. Было так тихо, что я мог бы услышать дыхание стоявшего за дверью, но тот — это соответствовало предположениям о том, что это за человек, — молчал, не дышал и не двигался. Кляня себя за то, что так и не вставил «глазок», ждал я дальнейших действий и не вздрогнул, когда над ухом просительно звякнул колокольчик; я потянул сразу открывшуюся дверь, чтоб в сиреневом свете люминесцентных ламп увидеть того, кто поведет меня с собою туда, где уже не умирают.

Потянул дверь — и увидел, что никого нет. Пусто. И я закрыл дверь.

Тем не менее человек этот пришел. Сдавленно как-то стало в квартире, второй человек втиснулся в объем ее, и, зная уже, что его нельзя не замечать, я прошествовал в комнату и, никого и ничего не боясь, возгласил зычно:

— Позвольте представить: Петр Ильич Халязин!..

Стены, кажется, вздрогнули. Но дом не рассыпался. Сейфы, упрятанные в бетонированные подвалы, пошатнулись, но не распахнулись. А о людях и говорить нечего: они спят и даже в снах не видят человека, о котором вскоре пойдет речь.

Глава 1

В 41-м году встретились мы впервые, на вид ему было лет эдак тридцать. Точными датами не располагаю, никаких письменных свидетельств нет, прошлое Петра Ильича приходится воссоздавать, складывая бессвязные реплики и вскользь брошенные словечки, додумывая и фантазируя. Родился в Свердловске, семья исконно уральская, прапрапрадеда заметил кто-то из демидовских управляющих, отдал смекалистого отрока немцу, бергмайстеру, тот и грамоте его обучил, и к делу приохотил. Семья стала служить заводчикам, из поколения в поколение передавая знание бухгалтерского дела и немецкий язык, ставший как бы семейным, традиционным. Любая власть нуждалась в бухгалтерах — и Халязины преданно делили, множили и суммировали. Не Христово воскресение было праздником в доме, не общегражданский новый год, а 1 октября, начало финансового года, когда уже подбиты итоги предыдущего и все сошлось тютелька в тютельку, без подчисток и помарок. И юный Петя Халязин проникся духом дома, где на конторские счеты молились, как на единственную в крестьянском хозяйстве лошадь, ту самую, что пахала, боронила и подтаскивала дровишки из леса. С начала 30-х годов на Урал хлынула орда иностранных специалистов, переводчиком у них и был рабфаковец Петр. Перенял у специалистов манеры, повадки, словечки, понятные только европейцу. И не мог не заинтересовать ОГПУ, да и военная разведка всегда нуждалась в бравых комсомольцах, умевших зажигательно клеймить оппозицию и запросто сходить за инженеров Круппа. Началась другая жизнь Петра Ильича.

Перед самой войной наши генштабисты издали серию увлекательных книжонок, антологию мирового шпионажа, написанную иностранными перьями. Наиболее подробно освещался период от Штибера до Лоуренса.

По терминологии этих книжиц Петр Ильич Халязин путь свой в разведке начал с примитивной обязанности марш-агента, то есть мальчика на побегушках. Кружным путем, чуть ли не через Южную Америку, добирался он до Европы, что-то кому-то передавал или получал что-то от кого-то — не сам лично, а через нейтральных или ничего не подозревающих посредников. Назубок знал он внушенные ему инструкции и ни на шаг не отступал от них. Попади он в Сюртэ женераль, сигуранцу, дефензиву, Скотленд-Ярд или, не дай бог, в Имперское управление безопасности — ничегошеньки не получили бы от него мастера заплечных дел. Да и что получать? Все связи Петра Ильича однократны и невозобновляемы.