Повести и рассказы

- Да яснее же ясного, - не отступала Даша, - что это вовсе не для меня. Во-первых, смотрите, что выходит: Михась - председатель колхоза, а я председатель сельсовета. В одной хате два председателя. Разве это возможно? И потом еще: все время я выступала против Мокрута, критиковала его. Что теперь люди скажут? Что я его места добивалась. Нет, Илья Саввич! Мне приятно, что вы так хорошо думаете обо мне, сегодня у меня такой день, что никогда не забыть: и горя столько, и радости. Но предложения этого не вносите. Еще, чего доброго, и Мокрут останется. У него есть поддержка в районе.

- Попытаюсь ответить по пунктам, - сдержанно улыбнулся Илья Саввич. - В сельсовете не один колхоз, а целых четыре. Кроме того, как известно, имеются еще школа, магазин, медпункт. Так что брату и сестре не придется все время ходить по одной и той же тропке. Что же касается избытка счастья в одной семье, то пусть у бывшего бедняка и участника гражданской войны будет и два председателя под одной крышей. Ничего плохого в этом не вижу. Лишь бы людям на пользу. Далее. Не могу принять вашу мысль и относительно Мокрутова кресла. Умные люди никогда не скажут, что вы критиковали Мокрута, чтобы занять его место. Они скорее скажут, что вы боролись не против Мокрута как человека, а против его недостатков, иначе говоря - боролись за Мокрута. Он еще молод, у него жизнь впереди. Заметили, что уже и сегодня он не очень-то лез на рожон? А председателем его оставлять нельзя. Об этом знают все депутаты, и в районе теперь иное мнение. Тот же Павел Павлович, до чего уж спокойный, уравновешенный человек, и то вскочил, даже мне поддал жару.

За разговором и не заметили, как вышли на добросельский большак и даже изрядно отшагали по нему. Наконец Илья Саввич остановился и протянул Даше руку.

- Мне очень неловко, - сказал, извиняясь, - что оставляю вас одну, надо бы проводить до самых Добросельцев. Но я постою здесь, пока вы хоть до мельниц дойдете, а там уже близко.

По голосу и по несколько растерянным жестам можно было заметить, что директор действительно испытывает неловкость.

- Я добегу, - с жаром заверила Даша. - Разве мне впервой? Вы и так уже во-он сколько со мною прошли. Спасибо вам, огромное спасибо. У вас и без меня много всяких дел.

- Да какие там дела, - не то возразил, не то согласился Илья Саввич. Просто сегодня мне еще непременно нужно написать письмо одному своему ученику. Бывшему, правда. Завтра авиапочтой отошлю.

Директор смотрел на Дашу с загадочной полуулыбкой, а она заморгала сперва недоуменно и растерянно, потом, догадавшись, о ком идет речь, просияла и схватила директора за руку:

- Как я вам благодарна, Илья Саввич, если б вы только знали!

Продолжая путь одна, Даша не могла собраться с мыслями. Надо же: столько впечатлений и всё такие важные - и радостные и не очень. Ноги невольно сбивались на бег, но желания поскорее войти в Добросельцы не было. Хоть и жутковато одной, но пусть бы дорога длилась и длилась, чтобы дольше оставаться с собою наедине. Вот почему, когда увидела, что от бескрылых мельниц отделился человек и двинулся ей наперерез, то, прежде чем подумать о чем-нибудь другом, она пожалела, что надо расставаться с такими сладкими мечтами. Человек вышел на дорогу и остановился. Даша тоже застыла на месте, стараясь угадать в темноте, кто бы это мог быть.

- Не бойся, Даша, - услышала она голос и узнала Мокрута. - Я просто ждал тебя здесь, чтобы вместе идти домой.

У Даши на секунду похолодело под сердцем, но она не выдала себя, подошла. Вспомнилось, как поглядывал на нее Мокрут во время партийного собрания. Глаза мутные, словно застывшие, и ничего в них не прочесть. Можно было подумать, что он желает ей самого худшего, даже смерти, а можно и иначе: что ничего плохого не желает.

Вот и сейчас Даша посмотрела Мокруту в глаза, и испуг ее тотчас прошел. Она не столько увидела, сколько почувствовала, что в глазах у него лишь тоска, мука и ни малейшей злости. Он сутулился, ежился в своей кожанке и руки сплел одну с другой в рукавах. Видно было, что он не только переживает, может быть, даже в какой-то мере раскаивается, но еще и основательно промерз, потому что с собрания ушел давно.

Двинулись дальше, не сказав друг другу больше ни слова: Даша по одной машинной колее, Мокрут - по другой. Он только выпростал руки из рукавов, немного помахал ими и сунул в глубокие, но, видно, настывшие карманы.

- Озяб ты? - немного погодя спросила Даша, не в силах больше молчать.

Мокрут повел плечами, слегка распрямился, но не сказал ничего, словно сочувственные Дашины слова к нему не имели отношения.

- И охота тебе было сидеть под этими мельницами, - скорее с упреком, чем с насмешкой продолжала Даша. - Шел бы домой, в тепло.

- Некуда мне идти, - глубоко вздохнул Мокрут.

Шаг его сделался неровным и тяжелым, словно подошвы сапог липли к колее. Он шел в молчании еще минуту-другую, потом немного отвернул с Дашиной стороны свой спасительный воротник и заговорил, причем тоски в голосе стало еще больше, концы фраз проглатывались:

- Меня и раньше домой не особо тянуло, а теперь... Если б не такая холодина, то и ночевал бы под мельницей. Хорошо было когда-то в партизанах: залезешь в шалаш, укроешься...

Даша молчала, потому что ни спорить с Мокрутом, ни сочувствовать ему у нее не было ни малейшего желания. Только все думала, почему он дожидался ее: хотел человек поговорить, излить душу, или, может, у него худое на уме, может, о мести помышляет. Страха, однако, не было, не верилось, что Лявон может причинить ей зло.

- Значит, мы сегодня именинники, - снова заговорил Мокрут. - Тебя из кандидатов и меня из кандидатов. Здорово! Только тебя в члены, а меня... Сколько лет мне довелось походить в кандидатах! И вот... Ну и зла ты на меня была сегодня, правда? Все ополчились, как будто я всем врагом стал. Особенно директору.

- Никто на тебя не ополчался, - спокойно заметила Даша. - Говорили то, что думали.

- Всё припомнили, - без злости сказал Мокрут и снова глубоко втянул голову в воротник, умолк.

Даше показалось, что он пошел немного бодрее, и это принесло облегчение. Скорей бы дойти, а там уж как хочет. Захочет выговориться найдет охотников послушать, а потянет его на молчаливое одиночество сыщется место и для этого. Посмотрела в сторону Добросельцев и обрадовалась: сквозь жидкую сетку тумана пробивался свет фонаря, снова горевшего у околицы. Значит, уже недалеко. Но вышло так, что и Мокрут, пожалуй, в то же самое время разглядел фонарь и не прибавил шагу, как ждала Даша, а, наоборот, стал заплетать ноги. Она пошла быстрее, надеясь расшевелить и его, но Мокрут, хрипло откашлявшись, попросил:

- Не беги так, Даша. Еще ведь не поздно.

И, поравнявшись с нею, вдруг завел речь о том, что она должна поговорить с ним, поговорить, забыв про все, что произошло в последнее время, словом, так, как они не раз говорили за минувшие годы.

- Мне, может, и надо бы обижаться на тебя, - продолжал он тихим дрожащим голосом, - но сегодня - не могу. Не знаю, как будет дальше, но пока у меня нет обиды ни на тебя, ни на других. Вот сидел под мельницей, все вспомнил, обо всем передумал. Много правды было высказано на собрании. Однобоко я как-то жил, и глаза мои смотрели больше в одну сторону, в свою сторону. Были люди вокруг меня, а я их не замечал и не знал. И тебя не знал. Ты для меня была всего-навсего хорошенькой девчонкой, как Василь Печка покладистым и безответным малым. Замечал я, бывало, только тех, кто, хотел он этого или не хотел, становился у меня на пути. С ними я легко разделывался. Говорю - легко, потому что это мне действительно удавалось.

- До поры кувшин... - начала было Даша, но Мокрут не дал ей договорить.

- Вот когда-то и моя мать так же... Я еще пацаном был. "Почему ты все сам да сам? Так век не проживешь". А я гордился тем, что "сам". Я один был у матери, отца, ты же знаешь, давно нет, помер. Я его и помню-то плохо. Мать, известное дело, не слушал, а теперь мне уже в который раз вспоминаются те ее слова. Эх, мама... В последний раз видел ее в конце сорок третьего года. Пришел ночью домой из отряда. Вот эта кожанка была на мне, тогда еще совсем новая, добротные хромовые сапоги, кубанка с красной лентой. Сел за стол и нечаянно задремал. Мать при лампе расстегнула мне воротник да как заплачет! Я испугался, вскочил. А это рубашка у меня под кожанкой и гимнастеркой была так заношена, так давно не стирана, что мать в ужас пришла. Она к сундуку, чтобы достать мне чистую, а в это время на улице какой-то топот. Я шмыгнул в сени и уже больше не вернулся, немного погодя пробрался в лес. А назавтра мать, ты знаешь, положила в узелок белье, еще там кое-что и поздним вечером пошла в лес искать кого-нибудь из наших, чтобы передали мне все это. Наткнулась на засаду, бросилась бежать, ну и... Я едва пережил, когда узнал. Ну какой черт понес меня домой? И сейчас этот груз у меня на душе, особенно сегодня. Тебе одной скажу, что и заходил я тогда не столько, чтобы проведать маму, помочь ей чем-нибудь, одинокой, сколько показать, каким я стал бравым. Теперь простить себе этого не могу...