Шоа

Они пропадают, и как ни в чем не бывало приезжает следующий состав. И пассажиры каждого нового состава ничего не знают о судьбе предыдущего. И это продолжается месяц за месяцем. Порядок был примерно такой: допустим, в два часа ночи ожидалось прибытие «еврейского» поезда.

Сначала о его приближении к Освенциму докладывали частям СС. Потом эсэсовцы будили нас и под конвоем вели на рампу, в ночь… Нас было человек двести. Все озарялось светом. Вдоль рампы в сиянии прожекторов выстраивались эсэсовцы: через каждый метр стояло по солдату с оружием наперевес. Окруженные ими, мы ждали поезда, ждали приказов. Когда все было готово, подъезжал состав. Он двигался очень медленно. Наконец локомотив прибывал на рампу; он шел всегда впереди вагонов. Это был конец дороги, конец путешествию. С прибытием поезда на рампе выстраивалась вся бандитская верхушка; через каждые два или три вагона – иногда перед каждым вагоном – стоял унтершарфюрер с ключами, готовясь открыть двери вагонов, которые были заперты на замок.

В вагонах, конечно, были люди. Они смотрели из окон, не понимая, что эта остановка будет для них последней: ведь некоторым из них пришлось чуть ли не десять дней провести в дороге и много раз останавливаться на различных станциях.

Двери вагонов открывались, и первый приказ был «Alle Heraus» – «Все на выход!».

Чтобы люди поняли, чего от них хотят, немцы пускали в ход палки: удары обрушивались на одного, другого, третьего… Вагон был битком набит. Если в один день прибывало пять или шесть составов, высадка производилась в экстренном режиме: людей били, оскорбляли.

Но в обычных условиях они могли действовать иначе, могли проявить добродушие и юмор, сказав: «Добрый день, мадам, выходите, прошу вас».

Неужели?

Да, да. Или вот еще образец их остроумия: «Какое счастье, что вы приехали сюда. Извините за неудобство, сейчас мы все исправим…»

Абрахам Бомба

Попав в Треблинку, мы не могли понять, кто все эти люди с красными и синими повязками на рукавах: мы не знали о еврейских зондеркомандах…

Выскакивая из поезда, толкая и задевая друг друга, мы растворялись среди воплей и приказов охранников. Стоило людям сойти на перрон, как их делили на две колонны: мужчины направо, женщины налево. У нас даже не было времени оглядеться по сторонам: немцы чем ни попадя лупили по голове. Боль… дикая боль. Никто не знал, что происходит, невозможно было собраться с мыслями, вопли охраны сводили с ума – кроме них, мы ничего и не слышали.

Рихард Глацар

И вдруг началось: крики, приказы.

«На выход! Все на выход!»

Не просто крики, а какой-то гвалт, какофония!

«На выход, на выход, багаж оставить!»

В отчаянной давке мы выбрались из вагонов. Мы увидели людей с синими повязками на рукавах; некоторые были вооружены хлыстами. Мы заметили эсэсовцев: черные мундиры, зеленые мундиры… Мы превратились в толпу; толпа несла каждого из нас, не давала возможности сопротивляться: толпа должна была переместиться из одного места в другое. Я увидел, как другие начали раздеваться, и услышал: «Снять одежду!

На дезинфекцию!» И когда я, раздевшись, ждал своей участи, я заметил, что эсэсовцы отбирают некоторых из нас, отводят в сторону и приказывают одеться. Вдруг рядом появился эсэсовец, остановился передо мной, смерил меня презрительным взглядом и сказал: «Иди к остальным, живо, и одевайся. Ты будешь здесь работать и, если постараешься, можешь стать начальником бригады или капо».

Абрахам Бомба

Я уже разделся и голым стоял рядом с другими «пассажирами» своего поезда, как вдруг к нам подошел человек и сказал: «Вы… вы… и вы…» Мы вышли из строя, и он отвел нас в сторону. Некоторые в толпе понимали, что происходит, предчувствовали, что их не оставят в живых. Они пятились, отступали назад, отказывались идти дальше – они уже знали, куда их ведут, что находится за теми большими воротами…

Слезы, крики, вопли… То, что там происходило, не описать словами… Их мольбы и крики стояли у меня в ушах днем и ночью, не выходили из головы. Ночами я не мог заснуть до утра. Внезапно, как по команде, все стихло.

За воротами, за которыми исчезали люди, установилась тишина, как будто все живое там умерло.

Тогда нам сказали очистить рампу от одежды тех двух тысяч человек, которые тут только что стояли, – все унести, все убрать. Причем немедленно!

Немцы и другие – там еще были украинцы – начали бить нас и кричать, чтобы мы быстрее укладывали себе на спину тюки с одеждой, чтобы быстрее несли их на центральную площадь, где уже высилась огромная гора одежды, обуви и т. д.

В мгновение ока рампа стала голой, как будто там ничего не произошло. Как будто там никого не было. Ничего. Никого. Никогда. Не осталось ни единого следа пребывания там людей. Ни следа! Все исчезло, как по волшебству.

Рудольф Врба

Перед приездом каждого нового состава рампу убирали так, что комар носу не подточит. Не должно было остаться ни следа от предыдущего поезда. Ни следа.

Рихард Глацар

Нас отвели в барак. От него шло жуткое зловоние. Посредине – гигантская груда вещей, метра полтора в высоту: пожитки пассажиров, перемешанные в одну бесформенную массу. Все, что люди привезли с собой, – одежда, чемоданы и прочее в том же роде – свалено в одну кучу.

И сверху по этой куче как заведенные сновали люди… Они делали тюки и выносили их из барака. Меня прикомандировали к одному из них. На его нарукавнике виднелась надпись: «Начальник бригады». Он прокричал какой-то приказ, и я понял, что должен, как и другие, связывать вещи в тюки и относить в указанное место. Не прерывая работы, я спросил у него: «Что происходит? Где другие – те, что разделись?»

И он ответил: «Toït» – «Все погибли». Но я не понимал его. Я все еще не мог поверить. Он ответил на идише. Должен признаться, что тогда я в первый раз слышал речь на этом языке. Он произнес это слово не очень громко, и я увидел слезы в его глазах. Внезапно он стал кричать, поднял свой хлыст…

Я заметил краем глаза приближающегося эсэсовца. И я понял, что не должен больше задавать вопросов, а должен просто нести куда нужно мой тюк с одеждой.

Абрахам Бомба

С этого времени мы стали работать в лагере, который назывался Треблинка.

Но я все-таки не мог поверить в то, что произошло по другую сторону ворот, где люди как будто сгинули, растворились в тишине. Но скоро, порасспросив тех, кто начал работать там раньше нас, мы все поняли.

«Как! Вы еще не знаете? Их отравили газом, они все мертвы!»

Мы не могли произнести ни слова; мы будто окаменели. «Но где моя жена? Где ребенок?» «Какая жена? Какой ребенок? Никто не уцелел».

«Никто не уцелел!» Но как же они их убили? Как они убили газом столько человек одновременно?

У них был свой метод…

Рихард Глацар

Единственное, о чем я в тот момент думал, была судьба моего друга, Карела Унгера.

Он ехал в задней части поезда, в той части, которую отделили от поезда и оставили на станции. Мне был нужен кто-то. Рядом со мной. Вместе со мной. И тогда я его увидел. Он был во второй группе; ему тоже оставили жизнь. И он каким-то образом все узнал по дороге, он уже все знал… Он посмотрел на меня и сказал только: «Рихард! Мои отец и мать, мой брат…»

Он уже знал об их участи.

Через сколько времени после прибытия произошла эта встреча с Карелом?

Она произошла минут через двадцать после моего прибытия в Треблинку.

Потом я вышел из барака и в первый раз заметил огромную площадку…

Она называлась Сортировочной площадью – но об этом я узнал позже.

Площадка была завалена грудами всевозможных предметов.