Восхождение человечества

В Средние века сделать карьеру можно было только через церковь. Не существовало никакого иного пути для умного бедного мальчика, чтобы подняться наверх. А в конце его ждал образ Бога, который говорил: «Теперь ты добрался до последней заповеди: „Не спрашивай“».

Например, когда в 1480 году Эразм осиротел, ему оставалось только одно: подготовиться к карьере священнослужителя. Службы тогда были так же прекрасны, как и сейчас. Но жить в монастыре — значит отгородиться от знаний железной дверью. Эразм сумел преодолеть эту преграду, потому что начал вопреки запретам читать труды древнегреческих классиков и открыл для себя целый мир: «Язычник говорит это, обращаясь к язычникам, — в сердцах написал он однажды. — Но труд его открывает всеобщие идеи справедливости, святости и истины. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не воскликнуть: „Святой Сократ, молись за меня!“»

Всю жизнь Эразм дружил с двумя людьми: Томасом Мором из Англии и Иоганном Фробениусом из Швейцарии. Мор подарил Эразму то, что я получил, приехав в Англию, — наслаждение от общения с просвещенными умами. От Фробениуса он узнал о силе печатного слова. Семья Фробениусов в начале XVI века занималась изданием мировой классики, уделяя особое внимание медицинским трактатам. Напечатанные Фробениусами произведения Гиппократа, на мой взгляд, — одни из самых красивых книг в мире. В этом фолианте счастливая страсть печатника так же глубока, как знания автора.

Что значат эти три человека и их книги — трактаты Гиппократа, «Утопия» Томаса Мора, «Похвала глупости» Эразма Роттердамского? Для меня они — проявление демократии интеллекта, вот почему я воспринимаю Эразма, Томаса Мора и Фробениуса как гигантские фигуры своего времени. Демократия интеллекта происходит от печатных книг, а поставленные в них в 1500-х годах проблемы до сих пор бурно обсуждают студенты. Почему Томаса Мора казнили? Он умер из-за того, что король считал его мысли влиятельными. Стражем единства науки — вот кем хотел быть Мор, кем хотел быть Эразму с, кем хочет быть каждый острый ум.

Тем не менее существует вековой конфликт между интеллектуальным лидерством и гражданской властью. Какой древней, какой горькой показалась мне историческая родина, когда я шел из Иерихона той же дорогой, что и Иисус, и увидел Иерусалим на горизонте, как он видел его, отправляясь на верную смерть.

Существует вековой конфликт между интеллектуальным лидерством и гражданской властью. Какой древней, какой горькой показалась мне историческая родина, когда я шел из Иерихона той же дорогой, что и Иисус, и увидел Иерусалим на горизонте, как он видел его, отправляясь на верную смерть.

Панорамный вид на Иерусалим, Израиль.

Смерь, потому что Христос был интеллектуальным и моральным лидером, но столкнулся с государственной машиной, для которой религия была лишь средством подчинения. Иисус оказался перед выбором, с которым снова и снова сталкивается каждый лидер. Так было с Сократом в Афинах, Джонатаном Свифтом в Ирландии, Махатмой Ганди в Индии и Альбертом Эйнштейном, который отказался стать президентом Израиля.

Я упомянул Эйнштейна намеренно, поскольку он был ученым, а интеллектуальное лидерство XX века зиждется на ученых. И здесь кроется серьезная проблема, так как наука — это и источник власти, который государство хочет обуздать. Но если научный мир позволит так к себе относиться, то рухнут все надежды и убеждения XX века. Мы останемся ни с чем, так как в нашем веке убеждения могут основываться только на науке как на дани уникальности человека и гордости за его деяния.

Поясню свою мысль на конкретном примере. Идеальным воплощением вышесказанного я считаю Джона фон Неймана. Он родился в 1903 году в еврейской семье, проживавшей в Венгрии. Появись он на свет на сто лет раньше, мы бы о нем никогда ничего не услышали. Он бы посвятил свою жизнь тому, чем были заняты все мужчины в его роду, — толкованию священных книг.

С юных лет Джон фон Нейман демонстрировал незаурядные математические способности, к двадцати пяти годам он уже стал автором двух больших теоретических работ, которые принесли ему мировую известность.

Обе теории, придуманные Нейманом, так или иначе были связаны с игрой. Согласитесь, что в некотором смысле наука и даже человеческое мышление напоминают игру. Абстрактная мысль требует удивительного сочетания детства и зрелости. Тогда человек способен делать что-то без конкретной сиюминутной цели, чтобы подготовить себя к осуществлению долгосрочных стратегий и планов.

Я работал с Джонни фон Нейманом в Англии во время Второй мировой войны. Он первым заговорил со мной о своей «Теории игр» в лондонском такси — он любил рассуждать о математике в такси. И я, естественно, будучи заядлым шахматистом, горячо поддержал его: «Вы имеете в виду теорию таких игр, как шахматы?» Однако Нейман возразил: «Нет-нет! Шахматы — не игра. Шахматы — хорошо продуманная стратегия. Вы не можете продумать все варианты, но в теории должно быть решение, правильная стратегия из любой позиции. Настоящие игры совсем другие. Реальная жизнь не шахматы. Реальная жизнь — это чередование блефа, маленьких обманов и поиска ответов на вопросы: что я сделаю и для чего? что сделает другой человек и почему? Именно эти игры я имею в виду, именно вокруг этих игр я построил свою теорию».

Вот о чем его книга. Живительно было узнать из содержания толстой и умной книги под названием «Теория игр и экономическое поведение», что в ней есть глава «Покер и блеф». И уж совсем неожиданно, даже отталкивающе, увидеть, что текст пестрит уравнениями, выглядящими довольно помпезно. Но математика не может быть помпезной наукой, тем более когда ею занимаются такие быстрые и проницательные умы, как Джонни фон Нейман. На страницах его книги чистая интеллектуальная линия составляет музыкальный тон, а громоздкие уравнения — это просто оркестровка.

В последние годы жизни фон Неймана появилось то, что я называю его второй по значимости творческой идеей. Он понял, что компьютеры очень скоро станут неотъемлемой частью жизни, но одновременно с этим ученый считал, что каждый человек должен четко понимать, что реальная жизненная ситуация всегда отличается от компьютерной модели, так как не имеет точного решения, которое бывает в шахматах или в инженерных расчетах.

Я изложу выводы фон Неймана своими словами, а не в технических формулировках. Он различал краткосрочные тактики и долговременные стратегии. Тактику, по его мнению, можно просчитать довольно точно, стратегию — нельзя. Джонни математически и концептуально доказал, что, тем не менее, существуют относительно эффективные способы сформировать оптимальные стратегии.

Эти мысли фон Нейман оформил в прекрасную книгу «Компьютер и мозг», цикл Силлимановских лекций, которые он должен был прочитать в 1956 году, но был слишком болен. В этой работе он рассматривает мозг как орган, обладающий языком, на котором различные части мозга могут договориться между собой таким образом, чтобы мы могли составить план собственной жизни — то, что мы в гуманитарных науках называем системой ценностей.

О Джонни фон Неймане все вспоминают как об удивительно обаятельном, приятном и скромном человеке. К тому же я никогда не встречал человека более умного. Он был гением, то есть интеллектуалом, который ориентирован на продуцирование больших и значимых идей. Когда в 1957 году он умер, для всех нас это стало большой трагедией. Он всегда мог найти оптимальное решение. Например, во время войны мы с ним вместе работали над одной проблемой. Я не сразу сумел понять ее суть, и Джонни мне очень помог. Он, увидев мои затруднения, сразу же сказал: «О, нет-нет, так вы не увидите решения. Ваш визуальный подход здесь не годится. Абстрагируйтесь. Что происходит на этой фотографии взрыва? Первая производная тождественно обращается в нуль, поэтому видимым становится след второй производной».

Как он и сказал, это не мой способ мышления. Однако я решил последовать совету Джонни и пошел в лабораторию, чтобы еще немного поработать. Я просидел до глубокой ночи. Около полуночи ответ был найден. Я предположил, что фон Нейман уже спит, поэтому позвонил ему около десяти часов утра и сказал: «Джонни, ты был совершенно прав! У меня все получилось». В ответ я услышал недовольный голос коллеги: «Вы позвонили мне так рано, чтобы сказать, что я был прав? Пожалуйста, подождите с этим до тех пор, пока я ошибусь».