Комики, напуганные воины

И пускай не все понимают, почему некоторые старые комики вдруг становятся такими серьезными посреди фильма. Что неясно — вырезайте, вставляйте рекламу.

Да, унылые исповедники слов, тайком я содеял грех длиною в семьдесят лет. Вот вырасту, и со мною будет «тогда я обнял ее», знаешь, ты лысеешь, кое-кто из моих друзей ушел из жизни в семьдесят. Что? Я сказал — в семьдесят, поднимайте его на четвертый, будем надеяться на лучшее, дзинь, звонок, нет-нет! Нет, сидите на местах, подождите здесь со мной, но, учитель, на дворе солнце, понимаю, тогда пишите на стенах: хороший человек ценнее тысячи воинов, да, так сказал один покойный поэт, в программу мы включаем лишь поэтов, которых уже нет на свете, слишком уж мы завистливы, так и напишите на стенах, дзинь, занятия окончились, и я сказал ей:

вместе,

все время вместе, любимая, и вот теперь, во сне, мы вновь проделаем этот путь и на сей раз познаем истину, все будет не так, как прежде, и постепенно она откроется нам, несмотря на то что теперь мне так худо, лангусты, рассеченные пополам, попадают в два огромных рая, как мое тело сейчас, я… я, всего одна буква… это голос ревущего зверя.

(Потолок, поворачиваясь, медленно раскрывается, словно крыша обсерватории. Руки Лучо, поднявшись, рисуют линии среди звезд и пятен на стенах.) Эта китайская грамота расскажет вам о моей избыточно богатой событиями жизни и о недостаточном благородстве моих манер. Вы различите там обломки оружия и обиходные инструменты. Мою кофеварку — модель атомной станции. Все они жили на сорока квадратных метрах — ели, спали, умирали. Они общались меж собой посредством слов, одно слово, иногда два, выражало суть индивидуальности, личности, это были имя и прозвище, потом шли фамилия, отчество, класс, подкласс. Имена эти для них звучали как музыка, позволявшая старым животным узнавать друг друга.

И когда все отлично, и когда не везет — в любую погоду круглый год.

Там, на дворе, — солнце!

Вот этот, положивший голову на парту, — никогда не знаешь, думает он или спит.

Пятнадцать лет, господин учитель.

Не смейтесь. Пятьдесят пять лет назад.

Incipit vita nova[23].

С мячом.

Слушай.

Дзинь.

Лючия выходит из полутемной палаты и, закрывая дверь, еще раз бросает взгляд на седую голову на подушке. Дверью навсегда перерезало нить, ее и Лучо разметало в разные стороны на тысячи километров. Слон плюс сандалии и Рак плюс гостинец тут же набрасываются с расспросами.

— Потерял сознание, — отвечает Лючия, — но говорят, что, может быть, еще придет в себя. Сегодня утром он передавал вам привет…

— А нам к нему нельзя?

— Думаю, нет.

Рак несколько обижен. Слон при всей своей простоте относится с пониманием. Лючия убегает.

— Плакала, — говорит Рак.

— Нет. Глаза у нее красные от усталости.

— Плакала.

— Ну, может, немного.

— Значит, жизнь Ящерицы и в самом деле на волоске. Consommé[24], как говорят латиняне.

— Потерял сознание — не значит, что крышка, — произносит Слон, противясь ходу событий и правилам синтаксиса. — Надо расспросить какого-нибудь врача.

Они принимаются искать такового глазами — один направо, другой налево.

— Которые врачи, а которые санитары? — спрашивает Рак.

— Может, врачи — мужчины, а санитары — женщины? — предполагает неукоснительный приверженец патриархата Слон.

Проходят двое в белом, вид у них уверенный и профессиональный.

— Извините, доктора…

— Мы не доктора, мы носильщики.

Они исчезают, оставив наших героев в сомнениях. Проходит волосатый парень, везущий тележку с лекарствами. Белоснежная монахиня ростом семьдесят сантиметров. Высокий бледный человек в наполеоновском халате. Черная монахиня. Санитар, цокающий белыми сабо-копытами и фыркающий, как конь. Никаких докторов.

Наконец идет Джильберто Филин в штатском, а рядом с ним некто в синем. До Рака долетает обрывок их разговора.

— Вечером увидимся на торжестве у Сороки, доктор? — говорит тот, что в синем.

— Я припоздаю — мороки по горло, — отвечает Филин.

Больше Раку ничего и не нужно. Поднявшись, он кричит:

— Доктор!

Оба оборачиваются.

— Чего горланите? — оскаливается разоблаченный Филин. — Вы же не на рынке! Тут у нас больные.

— Вот мы как раз и хотели справиться об одном из них. Рад познакомиться, Артуро Рак. Как себя чувствует пациент из сто девятой палаты?

Филин, будучи первым лицом в клинике, не скрывает досады и нежелания заниматься второстепенными вопросами. А наши герои не скрывают, что они это понимают, но им плевать. Слон даже принимается по обыкновению согласно покачивать головой, хотя Филин еще и рта не раскрыл. Наконец раскрывает:

— Больной из сто девятой — это старый преподаватель?

— Лучо Ящерица.

— Совершенно верно. — Пауза. — Ну, видите ли, семьдесят лет есть семьдесят лет.

— Но на ноги-то он встанет? — спрашивает Рак.

— Мы обыкновенные люди, а не ясновидцы, — нетерпеливо заявляет Филин. — Состояние сердечно-сосудистой системы вызывает опасения, да и вообще организм истощен. Ну на что можно рассчитывать в семьдесят лет?

— Отец мой в восемьдесят два… — Слон хотел было показать правой рукой, какая жизненная сила была у его отца, но передумал, решив, что его вклад в анамнез вряд ли будет оценен.

Филин в самом деле разворачивается и уходит.

— Миляга, верно? — замечает Слон.

— Просто душка! Чтоб на него свалилось столько хворей, сколько он перевидал больных.

Оба прыскают. Грустнеют. Не уходят. Остаются сторожить у закрытой двери, как псы. Сменяются санитары, а они по-прежнему там и домой не собираются. Наконец Слон говорит:

— Слушай, Рак, а крем-карамель еще при тебе?

— Конечно.

Оба думают об одном и том же, но вслух сказать не решаются.

— Так он, наверно, уже испортился.

— Ну почему, нет.

— Думаю, все же немного испортился.

— Сейчас открою — сам увидишь.

Драгоценный дар на месте — подрагивающий слиток в карамельном озерце. Они переглядываются.

— Лучо бы только порадовался, — говорит Слон.

— Наверняка, — отзывается Рак. — Но ведь не из миски же лакать…

Слон, взвившись как газель, в мгновение ока достиг тележки с едой, схватил ложку, поблагодарил и вернулся назад.

Проходящая по коридору Чинция Аистиха замечает, как два верзилы что есть мочи уминают сладкое. Рака она узнала, но не подает виду. Филин же, раздраженный, торопящийся на торжество к Сороке, вновь наткнувшись на них, орет:

— Как, вы еще здесь?! Время посещений истекло!

Слон с перепугу роняет миску, на лету ее подхватывает, но сладкий моллюск низвергается прямо под нос ботинку главного врача.

— Это еще что?

— Мы не успели сказать вам, доктор, — заявляет Рак, — мой друг все время харкает вот этим. Бывает, в день килограммов по десять, по двадцать, если кашель нападет.

Слон представляет доказательство. Он икает, и на полу оказывается еще один сгусток крема-карамели.

— Да что ж это такое! — восклицает Филин.

— Ничего не поделаешь — семьдесят лет. Еще у него выпадает кишка. Вы бы видели, иногда на улице сеет такие лепешки, что иначе как автобуксиром их с места не сдвинешь.

— Что за чертовщина! — бледнеет Филин.

В этот миг у Рака отстегивается протез и со зловещим стуком валится на пол.

— Какого хрена! — ухает Филин.

— Возраст, доктор.

Филин, ловя воздух ртом, садится. Не дожидаясь, пока он опомнится, наш дуэт покидает клинику и отправляется восвояси по городу, где все переменилось: наступила эра Сороки.

В тот вечер Лючия поняла: что-то кончилось, Леоне действительно больше нет. Не увидеть ей уже и своего учителя, старого-престарого Лучо Ящерицу. Скоро весь город погрузится в море. Не апокалипсис — курортный сезон. Все вновь вошло в норму, трава в саду при СоОружении приведена в порядок, больничная койка застелена, окно в самом дальнем корпусе — отделении психиатрии — закрыто. Может, надо было бы смириться — столько дел, а вечером вернется с моря Роза с массой всяческих историй. Но это лишь половина правды. И потому Лючия, взяв сумку, едет на автобусе к «Бессико». Она проезжает мимо закрывающихся магазинов, мимо выставленных на время отпусков табличек со словами «До свидания в сентябре», мимо длинных верениц опущенных жалюзи, представляет, как туфли тоже складывают пожитки и парами, будто шершни, летят к морю. Позади остаются взмокшие люди, светящиеся вывески, огоньки машин, руки, торчащие из открытых окошек, приемники, водители в томных позах, рекламная синева неба, сосуществующие солнце и луна. Сойдя на виа Бессико, она проходит среди опустевших особняков и видит, как загораются окна, слышит ласковые или сердитые разговоры тех немногих, кто уцелел. Перед СоОружением — белая стена, и Лючия садится у этой стены дожидаться момента, когда на улице не останется никого, ни единой живой души.

23

Начинается новая жизнь (лат.).

24

Исчах (франц.).