Страница 78 из 82
— Да не о том я! — уже устало отмахнулся Алексей. — Ну как ты не понимаешь? Я о нашем отношении к старости вообще…
— Какое может быть вообще?! Все идет именно от частности, от личности…
— Стоп! Стоп! Братцы-кролики. Давайте культурненько, без хая и лая. В чем я с Лехой абсолютно согласен… — Саша помолчал, поскреб пальцем подбородок. — Красивые словеса и песнопенья наши о счастливой старости не вполне, деликатно выражаясь, соответствуют реальной действительности. И никто, по-моему, всерьез над проблемой этой и не задумывается. А проблемка-то не шуточная… И каждый из нас без исключения в ней кровно заинтересован… Жизнь быстротечна, оглянуться не успеешь, как какой-нибудь… полноценный: «А ну, — скажет, — дедунчик, подайся в сторонку, не путайся под ногами».
А вот насчет преемственности поколений и всего такого прочего, здесь, Евген Степанович, зубоскальство-то вроде бы и ни к чему. Это у нас как бы условный рефлекс — если не нами придумано, значит — брехня, стариковская демагогия… А если всерьез? Давай возьмем для примера три последних поколения. Скажем так: дед мой, отец и я… или ты…
По самой примитивной схеме — картина-то получается впечатляющая. Дед отломал первую мировую войну; утер всему миру нос небывалой революцией; в гражданской войне отбился от всяческой «внешней и внутренней» сволочи; потом, подтянув пояс потуже, принялся разрушенное хозяйство в порядок приводить… Состарился, выбился из сил, но тут сыновья подросли… скажем, батя мой и твой. Приняли они от него все хозяйство, строительство завернули такое, что кости трещали; во второй мировой фашизму хребет сломали и опять же, пояс на последнюю дырку, чуть не полстраны заново застраивать пришлось… Нас-то, сопляков, не только поить-кормить нужно было. Им такое хозяйство оборудовать требовалось, чтобы нас и в космос заглянуть поманило, и на грешной нашей планете добрую жизнь наладить… Ты зубы не скаль, меня этим не проймешь.
Беда наша в том, что все эти понятия: преемственность, эстафета, ну и еще многое другое, подаются у нас как-то отвлеченно, абстрактно, вот и не связывается оно в моем сознании живой связью с практическими нашими делами. Взять иного старика…
Опыт у него, знание жизни… как бы я ни был образован, талантлив, ультрасовременен — в определенном разрезе, я перед ним щенок. И не вижу в этом ничего унижающего моего высокого достоинства…
— Хилый аргументик толкаешь, старик! — перебил Женя. — Таких престарелых гениев — раз, два и обчелся…
— Да при чем здесь гений, балда?! Опять — двадцать пять, перстом в небо. Я тебе о стариках, которые рядом с нами. Я не говорю даже о профессорах, которые нас с тобой обучают, ты загляни в любую школу, в больницу, на любое предприятие, в колхоз, наконец, везде есть старики, которые и тебе, и мне еще позарез нужны. А много ли они от нас доброго видят? Еще пока работает, туда-сюда… а ушел на пенсию и стал дедунчик… бабка.
— Боже мой! — горестно вздохнул Женя. — Как это я не догадался магнитофон запустить? Чуточку пожиже патетики да погуще логики, какая чудная пленка могла бы остаться в назидание неблагодарным потомкам. Взволнованный голос юноши конца шестидесятых годов, взывающий: «Дети! Уважайте дедушку и бабушку! И не забывайте, что через энное количество лет вы тоже превратитесь в дедунчиков…»
— Во-во! — Саша сладостно, с подвыванием зевнул. — Ты гениально схватил Лехину мысль. Глубоко философскую тезу облек в доходчивую, общедоступную форму. Именно, с самых младенческих лет долбить его в темечко: «Не будь свиньей… умей быть благодарным тому, кто тебя любит, не стыдись бабушку добрым словом порадовать…» Вот тогда он и чужого старика обидеть не сможет… и идею преемственности поколений ему в голову проще запихать будет… И не придется никому от бабушкиной тирании на Камчатку бегать…
— Ладно, дрыхни… — засмеялся Женя. — Пророк новоявленный…
Проснулся задремавший в тополевой листве ночной ветер, толкнул створку окна, надул парусом полотняную штору.
Алексей распахнул окно настежь, откинув штору, впустил в комнату притаившуюся на балконе знобкую предутреннюю душистую свежесть.
Отдохнувшие за ночь цветы на балконе благодарным дыханием встречали раннюю зарю нового дня.
Грешно проспать такое благодатное утро, но Саша и Женька уже безмятежно посапывали. Алексей лег рядом с Женькой, потянулся сладко, закинув руки за голову. Где-то, не то под отяжелевшими веками, не то в прохладной ямке подушки под затылком, возник тихий дремотный звон. Ну что ж, отоспаться в воскресное утро — вволю, до отвала отоспаться — тоже святое дело.
Игорь
Игорь рос в здоровой интеллигентной семье. Между старшим братом и Игорем возрастная разница в четырнадцать лет. Игорь, как он выражается, «продукт послевоенного производства». Отец умер, когда старший уже окончил институт и уехал по распределению на восток. Там он обзавелся семьей, пустил прочные корни — стал для матери, в полном смысле слова, «отрезанным ломтем».
Овдовев, мать не помышляла о замужестве, о создании новой семьи. У нее был Игорь. Последышек. Умный, веселый лентяй. Она его не баловала. Помаленьку приучила к труду, заставила неплохо учиться. Ему трудно давался иностранный язык. Она стала изучать английский, чтобы помочь ему одолеть наиболее трудный предмет. В детстве он не любил читать, она привила ему любовь к книге, научила понимать и любить музыку, видеть красоту осеннего леса, лежа на берегу, часами слушать журчание воды в каменистой речушке.
В общем она передала ему все, что знала и умела сама. И долгие годы мать была уверена, что рядом с ней растет и взрослеет друг.
А потом началось непонятное. Сначала она убедилась, что сыну с ней становится скучно. Ее мнения, оценки, суждения перестали его интересовать. Это еще было полбеды. Вскоре он стал воспринимать их со снисходительно-иронической усмешкой. Двадцатилетний, он уже мог пренебрежительно оборвать ее на полуслове: «Ну что ты в этом понимаешь?»
С тревогой и недоумением она присматривалась к сыну.
Что случилось? Что с ним происходит? Почему с каждым днем он все дальше уходит от нее?
Во всем остальном он был тем же, прежним Игорем. Славный, общительный парень, веселый, отзывчивый друг своих друзей-приятелей, готовый в любую минуту откликнуться на чужую беду, выручить, помочь, поделиться последним рублем…
Правда, за последние годы у него образовался новый круг друзей, таких же, как он, философствующих «интеллектуалов». Многое в их спорах и рассуждениях было для нее новым и непонятным. И в этом она усмотрела причину охлаждения и отчужденности сына.
Она стала рыться в библиотечных каталогах и на полках букинистов в поисках произведений Кафки и Камю; ей было необходимо понять, в чем заключается подлинная сущность экзистенциализма и философии Хайдеггера; напряженно всматривалась она в репродукции художников-абстракционистов, пользуясь отсутствием Игоря, включала магнитофон с «новыми» записями, от которых ребята приходили в восторг, вслушивалась, пытаясь уловить в непонятном хаосе звуков то, что она привыкла называть музыкой.
Она должна была знать все, о чем с таким апломбом и увлеченьем толкует Игорь со своими сверстниками.
Это не было приспособленчеством. Она хотела понять все, чем живет ее Игорь, понять его новые вкусы и интересы.
Не для того, чтобы при случае козырнуть перед сыном и его сверстниками своей эрудицией: блестящей строкой Пастернака или толкованием образа Понтия Пилата из «Мастера и Маргариты».
Ее мучила тревожная мысль: где, во всей этой мальчишеской сумятице идей, понятий, решений, — кончается временное, наносное, юношеская дань моде и начинается подлинная зрелая убежденность.
Она приветливо встречала товарищей сына, поила их чаем, старалась приготовить к ужину что-нибудь вкусненькое, но однажды Игорь сказал ей раздраженно: «Слушай, мама, ну чего ты все время здесь снуешь, когда у меня ребята сидят? Неужели нельзя пойти в кино или к тете Наде?» И она стала уходить, потому что у них была одна комната в коммунальной квартире, а отсиживаться в общей кухне она не могла. Стыдно было перед соседями.