Страница 71 из 82
По партийной линии — ни одного взыскания. Токарь высшего разряда, золотые руки. От общественных поручений не уклоняется… Учится на третьем курсе вечернего техникума… Вроде бы непьющий. И вдруг пожалуйста — «семейный конфликт». С мордобоем, с битьем посуды. Ушел из дому. А дома двое ребят и жена не работает.
И все-таки, почему он уехал из Новосибирска? Что его заставило уволиться с завода, на котором работал десять с лишним лет?
И работал хорошо. В трудовой книжке уйма поощрений, премий, звание ударника коммунистического труда.
Колмаков еще раз бегло пробежал заявления Ветровой.
«…Тут он бросился на мою дочь Тамару с кулаками, и, если бы я не кинулась между ними, не прикрыла бы дочь своей грудью, он бы мог ее покалечить. Потом, чтобы сорвать зло, стал хватать со стола посуду и разбивать ее об пол. Напугал детей, и ушел из дому, и уже неделю находится неизвестно где.
Меня он гонт из дому, оскорбляет разными грубыми словами, а я не могу оставить в таком тяжелом состоянии дочь одну, с расстроенными нервами, потому что за десять лет замужней жизни он довел ее до нервного заболевания…»
Прежде, чем вызвать на беседу Заплатина, Колмаков решил побывать в его семье, познакомиться с жалобщицей, поговорить с женой, на ребятишек взглянуть.
Заплатины жили в заводском одноэтажном доме старой постройки. От небольшой калитки к дому вела аккуратно расчищенная среди сугробов тропинка.
Открыв калитку, Колмаков приостановился, чтобы пропустить идущую навстречу женщину.
Поравнявшись с Колмаковым, она на миг задержала шаг, из-под приспущенного пухового белого платка на Колмакова с любопытством глянули большущие, редкой синевы глаза; он уже приоткрыл рот, чтобы поздороваться и спросить, как пройти к Заплатиным, но она, склонив голову, быстро прошла мимо и шагнула за калитку.
Колмаков не удержался, обернулся ей вслед. Как ни быстра, ни мимолетна была встреча, мужской глаз успел приметить и оценить прелесть свежего, кукольно-кругленького лица и тонкие, чудесного рисунка брови, и пушистые кольца темных волос, выбившихся из-под белого пухового платка.
Двухкомнатная заплатинская квартира была тесновата, но неплохо обставлена. И тепло, и чисто, и уютно. Высокий, под самый потолок, книжный шкаф, битком набитый книгами. Рядом — подсвеченный электролампочкой большой аквариум. В изумрудно-мерцающей воде среди каких-то кустиков и водорослей сновали разные занятные рыбешки. Свежо и сочно зеленели на подоконниках комнатные цветы.
Не хотелось верить, что в этой чистой и тихой комнате еще недавно бушевал озверевший хозяин, хрустели под ногами черепки битой посуды, кричали перепуганные дети.
Молодой хозяйки не было дома.
Колмакова встретила Елизавета Григорьевна. Держалась она со сдержанной приветливостью, с тем спокойным достоинством, которое дает человеку сознание своей правоты.
Приоткрыв дверь в соседнюю комнату, она сказала негромко:
— Танюша, Ниночка, одевайтесь, идите гулять.
Из спальни вышли девочки. Старшая, худенькая, бледная, с рыжеватыми косичками, робко поздоровалась, присела на краешек дивана. Она неотрывно, хмуро, исподлобья смотрела в лицо Колмакова.
Младшая, синеглазая, румяная, в темных кудряшках, с застенчивым любопытством выглядывала из-за ее плеча.
— Танюша, я что сказала? — строго, но без раздражения повторила бабушка. — Одевайтесь и идите гулять.
Девочки послушно, но с явной неохотой поднялись и ушли в коридор. Вскоре хлопнула входная дверь.
— Жаль, Томочку вы не застали…
Елизавета Григорьевна присела на диван, провела ладонью по густым, без единой сединочки, темным волосам, поправила на виске пушистый завиток. Подняла на Колмакова синие печальные глаза.
«Черт, неужели?!» — ахнул про себя Колмаков.
— Не ее ли я сейчас повстречал у калитки? Такая из себя… в белой шали?
Губы Елизаветы Григорьевны дрогнули сдержанной горделивой улыбкой:
— Ну, коли заприметили, значит, она…
— Сколько же ей лет? — удивленно спросил Колмаков.
— Десятый год замужем… — неопределенно ответила Елизавета Григорьевна и тяжело, горестно вздохнула. — При ее жизни с Иваном Поликарповичем, от таких переживаний, ей бы уже старухой выглядеть можно. В меня, видно, зародилась: как ни тяжко, а виду все же не теряет… Первые годы они хорошо жили. Я в ихнюю жизнь не вмешивалась. Матери много ли надо? Жили бы дети дружно, были бы счастливы. Я ведь, Петр Захарович, троих вырастила. Вдовой осталась молодая. Всю жизнь в них вложила, ото всего отказалась, лишь бы их на ноги поставить. Всем образование дала, в люди вывела.
Поначалу и Иван Поликарпович ничем своего характера не оказывал, да и не на что ему было обижаться, какая уж там ревность? С первого года дети пошли, заработок у него небольшой был, что она видела? Нужда, заботы… Засела в четырех стенах, горшки да пеленки… Ни они в люди, ни люди к ним. Чтоб никто красоты ее не видел, чтобы, спаси бог, не поглядела она на кого…
Томочка учиться мечтала, образования законченного она не получила, здоровьем была очень слабенькая. Девочки подросли, Томочка говорит:
«Ваня, пойду я учиться или хоть на работу пусти…»
Ну, тут и началось. Я приехала, посмотрела на ее жизнь, сердце кровью обливалось, а чем поможешь? Детьми связана по рукам, по ногам, да и боялась она его… Он ведь до ужаса мстительный… Такие-то они всегда мстительные.
Конечно, Томочка — женщина красивая, а он из себя невзрачный. Надо было по себе жену брать, если уже характер такой ревнивый. Я про него ничего плохого сказать не могу. На работе его ценят, с людьми он уважительный, спокойный. И вина в рот не берет. Дочек любит. Одна беда — ревность. Люди-то не знают, а он ведь, как заревнует, делается вроде как не в себе. Такую, извините за выражение, чушь начнет собирать… то профессора какого-то придумает, то генерала.
Елизавета Григорьевна внимательно, испытующе посмотрела в лицо Колмакова.
— А подумал бы он своей сумасшедшей головой: кому она нужна с двумя детьми да с расстроенным здоровьем? Вы не смотрите, что она с виду такая полненькая да свеженькая. Он ее до полного расстройства нервной системы довел.
Она всхлипнула и торопливо поднесла к глазам платок.
— Сейчас я ему поперек горла встала. Одно твердит. «Уезжайте, мамаша…» А как я могу ее оставить?! Подумайте вы сами, Петр Захарович, как же я могу уехать?!
Елизавета Григорьевна, рыдая, припала головой к валику дивана.
— Успокойтесь, Елизавета Григорьевна, ну, не надо… успокоитесь… — морщась от жалости, бормотал Колмаков.
Уж чего не переносил он, так это женских слез. Особенно самых горьких — материнских слез. Но Елизавета Григорьевна быстро справилась с собой.
— Вы только не подумайте, Петр Захарович… — торопливо отирая платком слезы, снова заговорила она, — не подумайте, что я в нем нуждаюсь. Я пенсию получаю, и кроме Томочки у меня еще двое детей. Дочь старшая, Зинаида, научный работник, и сын Шурик, недавно на инженера закончил. У обоих у них дети маленькие, я им обоим до зарезу нужна. У Зинаиды для меня и комната отдельная. Я, конечно, понимаю: Иван Поликарпович партийный, ему вроде не положено с женой разводиться, но войдите в их положение, не удерживайте вы его, пусть он ее отпустит подобру. Не будет у них жизни, Петр Захарович, неровня они…
— А дети? — хмуро перебил Колмаков.
— Что же дети? Погибать, что ли, ей теперь из-за детей?! Танька большая, не захочет с нами, пусть с отцом остается, ну, а Ниночку уж мы, конечно, ему оставить не можем. И ничего нам не нужно, уедем в чем есть, пусть все им остается, пусть только развод даст… И еще скажу, пусть в наши семейные дела никто не суется. А то и здесь тоже находятся всякие… соседки добренькие, с советами лезут. «Они, — говорят, — без вас сами разберутся лучше. Уезжайте», — говорят. А я мать. И не позволю никому совать нос в мои материнские права!
Колмаков поежился. Перед ним стояла совершенно другая женщина: взвинченная, старая, жалкая… И столько в ее глазах, в побелевшем лице было беспощадной исступленной ненависти…