Страница 2 из 95
Ну а теперь можно приступать к воспоминаниям — об Арктике, товарищах и себе. Начну с Валерия Лукина, с именем которого будет связана значительная часть этого повествования. Мы познакомились восемь лет назад при обстоятельствах, о которых я еще не рассказывал, но именно ради встреч с ним я дважды отправлялся в Арктику.
Возвращаюсь в 1977 год…
НА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ — В ОЖИДАНИИ ЛУКИНА
Недавно маститый критик упрекнул меня за то, что я слишком долго вспахиваю одну ниву — полярные широты. Прав он или нет — судить не берусь; честно говоря, лет двадцать назад, когда я впервые там оказался, то и думать не мог, что попаду под столь сильное притяжение «белого магнита». Наверное, есть в полярных широтах нечто чарующее, зовущее туда вновь и вновь, — великий романтик Джек Лондон выразил это чувство с потрясающей силой; оно глубоко индивидуальное, далеко не все его разделяют, но если уж человек хоть раз был Арктикой или Антарктидой очарован, это остается надолго, иногда — на всю жизнь. Как суровая любовь альпиниста к горам, замечательно воспетая Владимиром Высоцким. Да и в полярном фольклоре, тоже суровом и романтичном, есть очень хорошие строки о том, что «первая зимовка в Антарктиде нам дорога, как первая любовь».
Полярные широты, при всей их первозданности и дикой красоте, позаботились о том, чтобы щедро снабдить обживающих их людей экстремальными ситуациями, а именно в таких ситуациях и можно понять, «кто есть кто», — опять же на память приходят настоящие мужчины из мира героев Джека Лондона. Теперь таких героев принято с иронией называть «суперменами», но лично я не вижу в этом слове ничего плохого и вовсе не ассоциирую его с «белокурыми бестиями» и «сверхчеловеками» Фридриха Ницше. Разве не были суперменами без всяких кавычек такие железные люди, как Нансен и Седов, Амундсен и Скотт, Урванцев, папанинцы и многие другие знаменитые и безвестные первопроходцы, без которых полярные широты так и остались бы белыми пятнами? С ясно осознанной целью они шли — наугад, не зная, какая слава им достанется — пожизненная или посмертная, — а часто и вовсе не думая о такой суетной вещи, как слава. Но звездные мгновения человечества фиксировались на циферблатах их часов!
Разве это не прекрасная судьба — идти по проложенной ими дороге, все дальше и дальше, крупицу за крупицей добавляя свой опыт к оставленному ими наследству — познанию полярного мира и кровью написанным, потом просоленным параграфам никем не утвержденного Полярного Закона? Где еще можно испытать необыкновенное ощущение — один на один с наиболее суровой на Земле природой, где еще можно так проверить и поверить в себя?
Мне довелось видеть и слышать о тех, кто никогда не нарушал Полярного Закона, и о тех, кого полярные широты отторгли, как организм отторгает чужеродную ткань. Об этом я не раз писал в полярных повестях, после почти каждой из них думая, что пора ставить точку; но вдруг обнаруживалось, что тема, казалось бы для меня исчерпанная, раскрывается по-новому, появляются ситуации и люди, о которых очень хочется рассказать. Так, после «Семидесяти двух градусов ниже нуля» мне не позволил поставить точку старый друг по Арктике и Антарктиде Василий Сидоров. «Исчерпал тему? — поразился он. — Да ты еще, считай, первый слой с поверхности снял, до главной жилы не добрался! А станция Восток? А Владислав Гербович на Лазареве? Бери ручку, садись за стол и давай работать».
Мы работали несколько дней и раскопали жилу, из которой извлекли сюжеты на целую трилогию. «Вот тебе и исчерпанная тема!» — до сих пор упрекает меня Сидоров.
А ниточка все тянулась и тянулась. Чтобы добрать материал для одной повести трилогии, я вновь отправился в Арктику: и людей посмотреть, и себя показать, и, главное, принять участие в «прыгающей» экспедиции. И так уж получилось, что ниточка тянется до сегодняшнего дня: одним концом привязана ко мне, другим — к Валерию Лукину.
Если бы меня спросили, что больше всего запомнилось в полярных широтах, я бы не задумываясь ответил: станция Восток, трансантарктический поход санно-гусеничного поезда, подвижки льда на СП, приключения на Северной Земле и — полеты с Валерием Лукиным. В экспедициях с ним я был дважды, не пуд, но фунт соли мы съели; кое-что я увидел, еще больше услышал.
Это было весною 1977-го. До дрейфующей станции СП-23 я добирался в очень приятной компании: Алексей Федорович Трешников, тогдашний «хозяин Арктики», прибыл инспектировать свое огромное хозяйство; Михаил Александрович Дудин, всю дорогу блиставший неподражаемым остроумием, задумал цикл стихотворений о полюсе и мечтал подышать воздухом полярных широт. Одно четверостишие Дудин сочинил ровно за сорок секунд — я смотрел на часы. В полете подходит к нам командир корабля, протягивает блокнот и говорит: «Михаил Александрович, черкните экипажу на память…» — «А какой ваш бортовой номер?» — «Сто двадцать сорок три». Дудин на мгновение задумался, вытащил авторучку и четким почерком написал: «Везущему поклажу и нас с собой внутри — спасибо экипажу сто двадцать сорок три!»
Сколько историй я наслышался в полете! С такими людьми, как Трешников и Дудин, совсем неплохо было бы застрять на месяц-другой на необитаемом острове — для расширения кругозора. Думаю, что, если бы кто-нибудь догадался записать их устные рассказы и напечатать, литература, и не только юмористическая, оказалась бы в чистом выигрыше. Но если эпиграммы Дудина время от времени прорываются в печать, то академик Трешников, как и положено академику, тщательно оберегает свои книги от проникновения юмора: в научных кругах сие не принято.
Я опоздал на десять часов: Лукин улетел на точки, а когда он вновь окажется на двадцать третьей — неизвестно. Хорошо, буду ждать. Может, оно и лучше: успею акклиматизироваться и пообщаться со старыми знакомыми. На станции их двое: старейший полярный механик Николай Семенович Боровский, с которым познакомился еще на СП-15, и Герман Флоридов, радист со станции Восток, где мы оба сначала были довольно жалкими «гипоксированными элементами», а через недели три осмелели до того, что даже играли в пинг-понг. По старой дружбе Гера сдал мне в своем домике койку на вполне сносных условиях: подметать пол и мыть стаканы после чая.
В ожидании Лукина я прожил на станции дней десять, но ничуть об этом не жалею: не то что скучать — спать было некогда.
Первую ночь мы просидели с Герой, вспоминая Восток. У полярников к Востоку особое отношение: прозимовать на этой станции, с ее чудовищными морозами, нехваткой кислорода, мучительной акклиматизацией и полной оторванностью от внешнего мира, считается весьма престижным. «Кто на Востоке не бывал, тот Антарктиды не видал» — это из фольклора; а кто бывал — не забудет, Восток остается в памяти навечно, как остаются на теле боевые шрамы. Я рассказывал обо всем этом в книге «Новичок в Антарктиде»; в частности, описал единственный в истории Востока случай, когда доктор Валерий Ельсиновский вылечил начальника станции Василия Сидорова от воспаления легких; но тот случай оказался не единственным. Уже после того как я улетел в Мирный, Гера Флоридов ремонтировал антенну при температуре минус 83 градуса, целый час проработал на воздухе, надышался — и подхватил воспаление легких. И Валерий его спас — последними десятью ампулами…
Помните кочегара Бакланова из «Цусимы», человека, будто сложенного из двух людей? Таков и механик Боровский: чуть выше среднего роста, с торсом — что ствол баобаба и руками борца-тяжеловеса. Когда Николай Семенович набирал номер телефона, за это зрелище нужно было платить деньги: диск он вертел не указательным пальцем, а кончиком мизинца. Как и на СП-15, ходил Николай Семеныч в сорокаградусный мороз — грудь нараспашку. «Выдумали — морозы… Жарко!» — работал непрерывно, времени вечно не хватало. От двух бутылок пива, которые я привез ему в подарок, он отмахнулся: «Отдай кому-нибудь, чего я буду себя растравлять, мне ящик нужен».
На меня Боровский был в обиде. Эта поучительная история стоит того, чтобы о ней рассказать подробнее.