Елизавета I

22 сентября Эми Дадли была погребена в оксфордской церкви Девы Марии. Два дня спустя Роберту было разрешено вернуться ко двору.

По случаю смерти Эми Дадли Елизавета объявила при дворе траур; она отказывала себе в удовольствии танцевать и музицировать до окончания похорон и работала с советниками в напряжённой и неловкой атмосфере. Роберта оправдали; было известно, что она собирается вернуть его ко двору. Сесил, сначала взорвавшийся, услышав о произошедшем убийстве, теперь пользовался её полным доверием, но он был единственным, кто знал, что у королевы на душе. Они поговорили откровенно, причём Елизавета про себя удивлялась, как она может обсуждать потребности своей природы с Сесилом, которого всегда считала бесполым и скучным. Однако, как оказалось, он разбирался в тонкостях человеческих чувств не хуже, чем в государственной политике. Она хотела вернуть Роберта, потому что без него чувствовала себя несчастной и не могла успокоиться, а за время его отсутствия ей так ц не удалось найти ему замену; она настойчиво объясняла, что она не распутница, а одинокая женщина, которая нуждается во внимании мужчины. Сесил кивнул; он негромко спросил, как далеко заведёт её эта потребность, и Елизавета спокойно ответила, что она достигла своего предела. Что бы ни говорили или думали люди, скорее она выйдет замуж за своего палача из Тауэра, чем за Дадли. Мир обвинит её в том, что она хочет выйти за него замуж; он обвиняет её в этом уже сейчас, над свежей могилой Эми, но она даёт Сесилу слово чести, что этого не случится никогда. Этот разговор состоялся в тот вечер, когда вернулся ко двору Дадли и перед тем, как она встретилась с ним; в заключение Елизавета протянула Сесилу руку, и тот её мрачно поцеловал.

   — Не думайте обо мне слишком плохо, — попросила она его.

Поразительно, как она зависит от этого странного, похожего на писца человека, такого сухого и педантичного и в то же время одарённого таким блестящим умом... Поразительно, как близки они стали за последние несколько недель, когда у неё не было ни одного защитника в королевстве или за его пределами.

   — Будь я мужчиной, это казалось бы вполне естественным, Сесил.

   — Единственный поступок, естественный для женщин, — это замужество, госпожа, — негромко ответил он. — До того времени, как это произойдёт (а я молю Бога, чтобы это случилось как можно скорее), я одобряю вашу связь, если она делает вас счастливой. Я не говорю о самом человеке — я не верю ему и никогда этого не скрывал; однако до тех пор, пока он доставляет вам удовольствие и сохраняет своё нынешнее положение, я не имею ничего против него. Но когда настанет время от него избавиться, я буду готов и к этому.

   — Нс сомневаюсь! — рассмеялась Елизавета. — Но я дочь моего отца, Сесил. Я всегда поступаю так, как считаю нужным сама. Постарайтесь утихомирить моих советников; велите им перестать кудахтать, как старым курицам, и скажите, что я не из тех, для кого любовь — один свет в окошке.

Когда Сесил ушёл, Елизавета вызвала своих придворных дам. Из соседней комнаты появились Кэт Дакр и сестра Роберта леди Мэри Сидней, которые постоянно находились там, ожидая звонка королевы. Она села за туалетный столик; Мэри Сидней расчесала и завила ей волосы и уложила их в сетку из серебряных нитей, унизанных жемчужинами. Королева указала на один из нарядов в охапке, которую держала перед ней Кэт; это было длинное платье из жёсткой чёрной тафты с бархатной юбкой, которая была расшита серебром и алмазами. На её тонкой шее застегнули колье в восемь рядов жемчужин, каждая из которых была величиной с боб; они ослепительно засверкали в ямках над грудью. Елизавета прикусила губу, когда две фрейлины стали затягивать на ней корсет, пока он не сжал её талию до шестнадцати дюймов, а затем надела платье. Когда они закончили, она взглянула в зеркало на своё отражение — бледное, с орлиным носом и рыжими волосами, которые горели сквозь серебряную сетку как пламя. Она повернулась, и драгоценные каменья, покрывавшие её наряд, сверкнули мириадами огоньков. Роберт говорил, что она прекрасна; бывали минуты, когда она поддавалась на лесть и верила его словам, будто перед её чарами не устоит никто. Но теперь она в этом сомневалась. Фигура в зеркале блестела, как глыба льда, сверкала, как алмаз, она была величественна, элегантна — словом, то была королева до мозга костей. Но женственная округлость и теплота не были ей присущи. Она взяла большой веер из белых страусовых перьев и, разглаживая их пальцами, представила себе встречу с Робертом. Ему сейчас наверняка не по себе; он пытается угадать, в каком она расположении духа и кем лучше сейчас предстать перед ней — кающимся грешником или оскорблённой невинностью; он, вероятно, попытается обнять её и приласкать, а она презрительно отвергнет все его домогательства. Ей известно о том, каких титанических усилий ему стоило добиться благоприятного вердикта присяжных относительно смерти Эми. Елизавета усмехнулась, представив себе, как он потирал свою красивую шею, когда дело ещё не было решено. Он думал, что она уже у него в кармане; он полагал, что изучил её образ мыслей и может заставить её не раздумывая сделать что угодно, потому что рядом с ним у неё бывали минуты слабости. Тогда он ещё не знал, что никто не может ею овладеть, поскольку она владеет собой в совершенстве. Но теперь это ему известно. Он сумел спасти свою шкуру и теперь прибежал к ней, как собака на свист хозяина. За это он, вероятно, её возненавидит; нужно проверить, сумеет ли она, несмотря на это, удержать его возле себя, сможет ли она подавить его высокомерие, показать ему, что может в любую минуту отбросить его в сторону, как изношенный башмак, и при этом заставить признать, что без неё он ничто.

Елизавета была слишком проницательна, чтобы не понять: эти её намерения относительно Роберта пропитаны ядом лютой злобы. Она не признавалась сама себе, что был момент, когда ему уже почти удалось подчинить её своей воле; однако подсознательно она это чувствовала и потому желала его унизить. Она знала только одно: Дадли нужно растоптать, растоптать сильнее, чем в тот день, когда она швырнула его любовь ему в лицо и пригрозила казнью. Её любовь к нему, потребность в нём — словом, всё, что она к нему испытывала, едва не привело её к катастрофе; она не могла себе этого простить, хотя в разговоре с Сесилом и пыталась скрывать свои чувства. Не могла она простить и Роберта — то ли за то, что он убил свою дурочку-жену и вызвал эти события, то ли за то, что она настолько не может без него обойтись и чувствует себя такой несчастной, что через два дня после похорон вызывает его к себе.

— Мэри, пришли ко мне твоего брата. Полагаю, мне следует оказать поддержку безутешному вдовцу.

Мэри Сидней сделала реверанс и быстро вышла в приёмную, где уже час ждал Роберт. Он подошёл к сестре и поцеловал её. Хотя он и был эгоистом, по-своему всегда её любил, а с тех пор как они поступили на службу к королеве, отношения между ними стали более близкими, нежели когда-либо.

   — Она примет тебя, Роберт. Но умоляю, будь осторожен.

   — Как она? — спросил он. — Какой приём меня ждёт?

Мэри Сидней покачала головой:

   — Думаю, далеко не мягкий. Не знаю, что она чувствует — ты же её знаешь, её слова и поступки нельзя предсказать даже за минуту. Но могу сказать тебе одно: она отнюдь не дрожит от нетерпения увидеть тебя. Действуй осторожно; одно твоё неверное слово — и она прогонит тебя навсегда!

Лицо Дадли помрачнело:

   — Мне нет нужды быть осторожным. Моя невиновность доказана; после того как она со мной так обращалась, это она должна извиниться передо мной!

   — Если ты это всерьёз, — прошептала Мэри, — то повернись и беги вон из дворца со всех ног. Не встречайся с ней, если не желаешь ползать перед ней на коленях!

Он прищурился, пожал плечами и погладил сестру по плечу:

   — Мне не привыкать ползать на коленях, Мэри, и если понадобится, я могу делать это снова. Это вообще у нас в роду: мы, Дадли, все начинаем с того, что ползаем на коленях, а потом оказываемся на две головы выше окружающих.