Страница 2 из 27
Он двинулся нам навстречу, держа руки в карманах, выставляя острые локти. Походка развинченная, кучерявые белесые волосья густы, словно овчина, и свисает на узкий лоб путаным чубом.
— Ежели мы бакарицкие, грузчики, то и гульнуть нельзя? По восемнадцать часов в сутки ломим с самого начала навигации… Мало? Начальство вот ценит, спиртишнику по банке на брата оставило… Что-о? — ощерился он, показывая мелкие зубы. — Что? Кому мешаем, пики-козыри? Выпили по маленькой. Все путем, все ладом. Пьяных нет.
Катя дергала сзади за рубаху: идем, Серега. Нюшка жалась, сунув в рот палец, прячась за меня.
Я медлил. Темнит кучерявый! Дурней себя ищет! Грузчики с Бакарицы! Портовики! Так какого же дьявола на Хабарку забрались? Ближе места не нашлось?
В кустах, в тени, валяются вповалку… Упились, черти!
— Гуляли? — спросил я парня. Нарочно тихо.
— Угу… — Он швыркнул носом. Все еще прикидывается, но глаза бегают.
— Плясали?
Парень смешался, выдернул руки из карманов.
— А чего? И плясали!
— Топали?
— Топали! — буркнул он. Лоб его наморщился, мутные глазки запомаргивали.
— Оно и видно: топали, — произнес я громче и со значением. — Сто верст пешком, не меньше! Так уплясались — пятки из лаптей наружу.
У всех, кто валялся в кустах, обувь пыльная, разбитая. На одном и точно — лапти с грязными онучами.
— А… а… — парень заикался: здорово я его уел.
Вот теперь можно спокойно уйти. А то… Темнит, дурней себя нашел!
Но из кустов выступил бородатый человек, и настал мой черед смешаться.
— Здравствуйте, — первой нашлась Нюшка и поздоровалась.
— Здравствуй, птичка-невеличка, — улыбнулся ей человек, кивнул мне и учтиво, я бы сказал, галантно поклонился Кате. — Прошу вас. Не обращайте на Петруху внимания: опустился, да и всегда не отличался манерами. Извините его, сударыня. Не говорю: «товарищ» — чересчур верноподданно, вы не находите? «Барышня» — пошло, «гражданка» — отдает милицейской кутузкой…
Ну, дядя, ты даешь! «Сударыня», — эк ведь расшаркался!
Лицо у него смуглое, с резкими мужественными чертами. Борода иссиня-черная и черные — вразлет — брови.
— Будьте гостями, прошу ближе к костру. У нас попросту, без церемоний.
Защемив зубами цигарку, он щурился от махорочного дыма и стругал палочку.
Нож… Воззрился я и будто оцепенел: кортик, всамделишный морской! Эх, мне бы такой…
— Нравится? — дядька выдавил безгубым ртом усмешку, скорее добродушную, чем обидно снисходительную, и подкинул кортик на ладони: лезвие сверкает, слепит, как молния, рукоять из слоновой кости с золотом.
Короткий взмах — клинок блеснул летуче и вонзился сзади меня в пенек, выступавший над высокой, в пестрых цветах, травой.
Я только сглотнул и бросился к пню. Трепеща, вытащил нож из трухлявой древесины. Кортик был благородно тяжел, сталь его украшала гравировка. «Верность и честь», — успел я прочитать на клинке старинную вязь и вернул кортик хозяину.
— Вижу, нравится! — черные, точно уголь, глаза владельца кортика светились усмешливо. — Подарил бы, но…
Долговязый Петруха глумливо хихикнул и пояснил:
— Но дорог он дяде Васе, как память! Понимаешь? Осколочек былого!
Опять я сглотнул. Как не понять? Я бы тоже ни в жизнь с кортиком не расстался.
— А ты… — дядя Вася кольнул Петруху взглядом вприщур. — Бери топор и марш за дровами! — И обратился ко мне, сказал доверительно: — Хлеб, консервы, конечно, не из пайка.
Шло от него ощущение уверенной в себе силы. Подобным ему людям подчиняешься, незаметно для себя попадаешь под их влияние. Опрятная косоворотка, перехваченная ремнем, суконные брюки, заправленные в сапоги, — и внешне он не то, что Петруха, которого будто корова жевала, до того обтерхан, затаскан. Не думаю, что бородач простой грузчик, а что верховодит компанией — вне сомнений.
Дело не в кортике. Мало ли что оседает б народе по нынешним временам? Наш сосед, Прокопий Ерофеевич, на табак у солдата генеральские штаны выменял и, пьяненький, скандалил, что наша ива ему гряды застит. Нет, не походил он на генерала, как ни выставлялся красными лампасами!
Про себя я делил людей на тех, кого бы взял в команду своей «Испаньолы» и кого бы не пустил на палубу ногой. Бородач подходил. Даже в боцманы. Он держал бы команду в руках. Я вздохнул украдкой: да и меня, пожалуй.
Отвалив от краюхи здоровенный ломоть, дядя Вася намазал консервами, завернул бутерброд в бумагу и сунул Кате в передник:
— Берите, знаем мы пайки! Вез церемоний, прошу. Не обидим и в обиду не дадим.
Комкал черную бороду крупной белой, очень белой рукой:
— Дети, цветы жизни. Мой… Мои тоже где-то цветут! Возле помоек!
Порывшись в кармане, достал кусок сахара, обдул его и отдал Нюшке:
— На, погрызи, как белочка.
Он приятно, почти неуловимо картавил, произнося слова замедленно, будто после тщательного отбора.
Один из спавших поодаль под кустом закашлялся, как поперхнулся, и дядя Вася задвигал челюстью, выдавив сквозь зубы:
— Эй, вы там…
Их не шестеро, их больше. Больше, больше их у костерка, разложенного умелой, знающей рукой — и горит костер, и не дымит!
В чем-чем, но в кострах-то я разбираюсь.
Почти уверен, кто они: из «бывших».
В охране складов Экономии, Левого берега, Бакарицы, Красной пристани, среди портовиков полно офицеров. Любо-дорого они вламывают на разгрузке судов, тянут, что где плохо лежит, и меняют ворованное на спиртное, пьянствуют в притонах Шанхая и Смольного Буяна. Чем они виноваты, что стали «бывшими»? Внезапно я поймал себя на мысли, что сочувствую дяде Васе: знавал ведь он лучшие времена, да нужда приневолила отираться по кустам в пьяных компаниях…
Стало свежей. Солнце скрылось, и залопотал на ветру ивняк.
Дядя Вася двигал челюстью, как перекусывал зубами что-то твердое.
— Где наш витязь? Редедя! Микула Селянинович! За смертью его посылать…
Хлеб домашней выпечки. Консервы — свиная тушенка — похоже, американские. Окурок в траве. Не папироса — сигарета, значит, и табачок заграничный есть. А махорка — для отвода глаз.
Да что я, сыщик, что ли, вынюхивать да выведывать? Катя подавала мне знаки: пора! Я мешкал. Уходить — большое искусство, и я им не владею. Налопались консервов и — встать и просто уйти? Чего-то неловко.
К счастью, подоспел Петруха. Наклонился было к дяде Васе, порываясь что-то сказать ему на ухо, — тот гневно пресек его свистящим шепотом:
— Тебя за дровами посылали, болван!
Парень побледнел. Дров он не принес. Тянулся, переступая с ноги на ногу, одергивая рубаху.
— Я смотрел, не видать ли наших? Э-э… нашей лодки…
— Молчи, Редедя! — дядя Вася подхватил с земли топор и, вразвалку, крупно шагая, ушел на берег.
— Строгий, — протянула Нюшка. Причмокивая, сосала сахар. — Командир, да? Или того выше — из комитета?
Петруха нервно рассмеялся, ничего не ответил.
Надо уходить. Уходить опять неловко. Как из дома, не простившись с хозяином.
Дядя Вася явился, неся в охапке груду щепок и хлама, какой выкидывает на берег приливом. Зачем же топор брал? Я отчетливо слышал: на берегу стучал топор. По дереву. Тупо и часто.
— Шторм собирается, — сказал он, бросив щепу к костру. — Ветер от города, Сережа. Парус сразу не поднимай — обратно к острову прибьет. Да вот еще: не болтайте о нашем пикничке. Идет? Ну, счастливо вам, семь футов под килем!
Необъяснимая тяжесть осталась после встречи у чужого костра. Не покидало дикое, нелепое ощущение: дядя Вася знает меня. Нет никаких доказательств, тем не менее… Знает. Но откуда?
Падера
Картам верить, то мы живем у самого Белого моря. Так то карты! На деле до моря — ого-го-го, почерпаешь воду веслами, пока доберешься хотя бы в Лапоминку, в залив, за мелководье, что ли, прозванный Сухим Морем!
Как ни далеко Белое море, не дает себя забывать. С утра, как сегодня, тишь, гладь, от зноя бревна точат смолу. Внезапно, ни с того, ни с сего, как задует ветер, пронизывающий, ознобный, точно из дверей ледника! Чуть спустя, глядишь, дождь и слякоть, будто осенью. По сваям моста через Кузнечиху бьет волна, и в щели настила нет-нет и прорвется фонтанчик воды, обрызжет прохожих.