Самый далекий берег

Чашечкин снова сходил в сени, принес два котелка с водой. Кряхтя и охая, Рясной сел на кровати, Чашечкин подсунул ему под спину подушки, поставил таз на колени Рясному, принялся поливать воду.

В избе становилось светлее. Ставя на пол пустой котелок, Чашечкин задул коптилку. Васьков сидел за столом в печном углу, затачивая карандаши. В сенях Марков включил радиостанцию, начал вызывать Луну.

Рясной вытер руки, уселся поудобнее на кровати, облегченно и глубоко вздохнул. Чашечкин вставил пустые котелки один в другой, положил котелки в таз, поднял таз и вышел в сени.

— Принеси утюг, — сказал Рясной вслед. — Да погорячее.

Васьков вышел в сени, вернулся обратно с мешком в руках. Пройдя за печку, бросил мешок в угол. Рясной молча наблюдал за ним.

— Васьков, — позвал он.

Васьков вышел из-за печки и встал против лежанки.

— Рапорт передал?

— Так точно, товарищ полковник. — Адъютанту начальника штаба.

— Он спрашивал, о чем рапорт? Что сказал?

— Сказал: вряд ли можно рассчитывать, что нам дадут подкрепление. Сказал: командующий очень сердит, что мы до сих пор не взяли Устриково, и очень ругал полковника Славина.

— Откуда узнал про это?

— Его раненого привезли при мне. Еще вечером.

— Что говорил еще?

— Сказал, что он все-таки доложит и передаст ответ телефонограммой.

За дверью Марков бубнил безжизненным раздраженным голосом.

— Где был еще? — строго спросил Рясной.

— В отделе кадров, — сказал Васьков и посмотрел за печку.

— У Глущенко? — переспросил Рясной. — Что принес в мешке?

— Так, товарищ полковник, ничего особенного.

— Я спрашиваю: что в мешке? Покажи.

— Там ничего нет, товарищ полковник, честное слово. Бланки взял у писарей.

— Дай мешок! — С испуганным лицом Васьков скрылся за печкой, вынес оттуда мешок, пересек избу, положил мешок на стол.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — спросил он, глада на печку.

— Стоять! Положи сюда. — Распой показал рукой в ноги, лицо исказилось от вехи.

Васьков положил мешок И жалко топтался перед кроватью, стараясь не смотреть, что делает полковник Рясной, но глаза его сами собой притягивались к мошку. Рясной развязал мешок, поднял его за нижние углы и тряхнул.

— Так вот что ты принес, — говорил он, задыхаясь от ярости, — вот что, вот что...

На одеяло, на пол, на табуретку просыпались широкие бланки, переплетенные в одинаковые серые книжицы. Одна из книжиц стукнулась корешком и раскрылась. Стал виден чистый лист, разграфленный в линейку и обведенный густой черной рамкой. На этом листке в линейку и рамку пишется фамилия, имя, отчество, потом добавляется — где, когда, при каких героических обстоятельствах, где захоронен, а может, без вести пропал, еще несколько слов соболезнования, и бланк почти готов. Потом полковник берет в руки черный, остро оточенный карандаш и расписывается, потом писарь ставит число и год и круглую печать с номером полевой почты — и бланк готов совсем. А потом истошный бабий вопль у околицы на всю деревню. Вскрикивает, замертво падает женщина на пятом этаже большого каменного дома. А прохожие спешат по улице и не видят вдовьих слез. А потом сгибаются плечи и волосы покрываются пеплом. Горькие голоса несутся над опустевшими селами, над затемненными городами, и как только утихает один голос, тотчас начинается другой; скорбный стон стоит над русской землей, и русские жены сохнут от слез — ни думой не подумать, ни очами не повидать, — тоска-печаль льется по земле русской, и жены русские, невесты, матери стенают в слезах уже который год: и на кого же ты нас покинул, куда же ты ушел, мой ненаглядный, возлюбленный мой, желанный мой, защитник мой, любовь моя бесценная, кормилец ты мой, изумрудный ты мой и ласковый, зачем закрылися навек твои оченьки, зачем оставил ты сиротинушек, лучше бы я сама в землю легла. И будь она проклята, будь они прокляты, будьте все вы прокляты, кто затеял эту войну; как только затихает один тоскующий голос, тотчас возникает другой, и вторят, вторит бесконечная боль-печаль.

Они напечатаны на плотной бумаге, рамка сделана аккуратно, почерк у писаря четкий — и без устали работают печатные машины, и сыплются, сыплются из мешка, падают на пол из дрожащих рук сотни, тысячи бланков, и нет тут виновных, а есть только страждущие.

Рясной судорожно встряхивал мешок и уже не чувствовал боли. Мешок был пуст. Серые книжицы рассыпались по кровати, по полу.

— Луна! — закричал радист истошным голосом.

В раскрытую дверь было видно, как Марков подался вперед, прижимая руками наушники. Потом начал повторять срывающимся голосом:

— Докладывает Обушенко. Взяли берег. Дорога перерезана. Фрицы бегут, много фрицев. Продолжаем выполнение боевой задачи. Как понял?.. Понял, понял! — закричал Марков.

— Передай, — крикнул Рясной, — пусть закрепляются, немцы контратаковать будут! Нет, это нельзя открытым текстом. Передай: прибудет офицер связи с распоряжением.

— К вам прибудет офицер связи. Ждите офицера связи. Как понял? Я Марс, прием.

— Чего стоишь? — сказал Рясной. — Собирай.

Чашечкин подошел к кровати, держа в руках утюг с углями. Ручка утюга была обмотана прожженным полотенцем. Рясной подвинулся, принимая утюг, и застонал от боли.

Васьков ползал по полу, обеими руками запихивал в мешок рассыпанные книжицы.

глава II

Когда немцы побежали из деревни, стало видно, как много их сидело там. Они выскакивали из окопов, выбегали из блиндажей, выпрыгивали из домов, — вся деревня была полным-полна бегущими немцами.

Немцы не выдержали напряжения этой атаки. Сначала они видели, как убивают русских, но те все равно ползут к берегу — и вместе с живыми ползут мертвые. Тогда немцы не выдержали и побежали прочь.

Толкая перед собой Плотникова, Сергей Шмелев почти не видел берега, лишь слышал посвист пуль, снова толкнул изо всех сил и удивился: какой Плотников тяжелый — оттого, верно, что в нем деревенел груз жизни...

Он приподнял голову, увидел сквозь сумрак рассвета, что и другие ползут так же — серый вал, плетенный из человеческих тел, медленно движется по льду. Шмелеву сделалось тоскливо и горько — неужто мы не могли иначе?..

Цепь приближалась к берегу. Шмелев применился, резко отбросил Плотникова и побежал, обгоняя солдат, увлекая их за собой. И тут же увидел убегающих немцев.

Пулеметы на берегу бьют совсем редко, снег под ногами стал мягким, глубоким, значит, под снегом земля. Гранаты рвутся, звонко ухая, выбрасывая теплый земной прах. Впереди пологий подъем, земля чернеет из-под снега — скорей, скорей к земле. Окоп, прыжок, мимо сгоревшего сарая, через кладбище, мимо церкви, по старому саду — и все время год ногами земля: острые камни, комья мерзлой глины, бревна, щепа, куча навоза, плетень — хорошо, когда под ногами земля.

Выскочили на шоссе, широкое, пустое. Дальше, дальше, мимо изб, снова через плетень, снова по саду, за деревом перекошенное лицо, удар — и лицо пропало, навек исчезло с лица земли. Опять плетень, а за ним чистое поле, и всюду немцы выскакивают, прыгают, бегут — все поле усеяно немцами.

Шмелев перевел дух, осмотрелся. Светлело, нежное поле прояснилось, серые фигурки резко выделялись на снегу. Немцы бежали через поле в Борискино, проваливаясь в снег, ложились, отстреливались, бежали дальше. Они были уже на полпути, когда навстречу им начал бить пулемет, а заем второй. Немцы залегли в снег, а пулеметы били по ним. Потом пулеметы замолчали, немцы поднялись и ушли в Борискино, исчезая в проулках и садах. Солдаты стояли за плетнем и смотрели, как бегают немцы.

— Красиво бегут, черти, — сказал пожилой солдат в каске.

— Одно слово — немцы, — восхищенно прибавил другой.

Шмелев всмотрелся в пожилого солдата, узнал Шестакова. «Мертвые не воскресают», — подумал Шмелев.

— Ты живой, Шестаков? — спросил он на всякий случай.

Шестаков тяжело вздохнул, почесал заросшую щеку.