Самый далекий берег

— Вы думаете, утюг лучше песка? — Рясной с интересом посмотрел на Войновского.

— Утюг очень хорошо помогал матери, товарищ полковник.

— Не соврал, — Рясной улыбнулся, показав редкие зубы. — Марков! — крикнул полковник за перегородку. — Найди новеньким попутчика в Раменки. А вы пришлите мне Чашечкина, он там наверху на пеньке сидит.

Они отдали честь, вышли из блиндажа.

По лесу прокатился звук далекого разрыва.

— Слышишь? — спросил Войновский. — Опять дальнобойная бьет.

— Это противотанковая, — возразил Комягин. — Я слышал, как полковнику докладывали по телефону.

Из блиндажа вышел Чашечкин, внимательно оглядываясь вокруг. Сел на пень, принялся чесать затылок. У соседнего блиндажа показался сутулый солдат с веником в руках. Чашечкин встрепенулся:

— Эй, Никита, у тебя, случаем, утюга нет?

— Чаво тебе? — откликнулся Никита.

Чашечкин безнадежно махнул рукой, встал, побрел от блиндажа, разглядывая землю.

— Да, — задумчиво проговорил Войновский. — Вряд ли на фронте достанешь утюг...

глава III

Ефрейтор Шестаков копал яму за околицей, на краю пустыря, где обычно проводились строевые занятия и общебатальонные построения. Земля оказалась пустырная, неудобная: после тонкого дернового слоя пошла тяжелая липкая глина. Шестаков снял гимнастерку, положил ее на доски и продолжал копать. Куча досок и жердей была навалена около ямы.

Стайкин в гимнастерке без ремня, с мятыми погонами вышел на крыльцо. Посмотрел на небо, потянулся длинным гибким телом — и тут он заметил Шестакова. Глаза Стайкина тотчас сделались наглыми, он исчез в избе и через минуту снова появился на крыльце, тонко перетянутый ремнем, в фуражке и даже с автоматом на груди.

Стайкин спрыгнул с крыльца, с решительным видом зашагал к яме. Шестаков продолжал копать и, похоже, не замечал Стайкина. Стайкин подошел к яме и сделал грозное лицо, выворотив для этого толстую нижнюю губу.

— Ефрейтор Шестаков, почему не приветствуете старшего командира?

— Это тебя-то? — Шестаков усмехнулся. — Замешался огурец в яблочки.

— Опять вы вступаете в пререкания. Хотите еще наряд заработать?

— А ты не мешай, мешало.

Стайкин положил автомат на доски и подмигнул Шестакову:

— Ладно, земляк. Вылезай из своей братской могилы. Перекурим это дело.

— А есть чем? — Шестаков перестал копать и посмотрел на Стайкина.

Стайкин вытащил кисет, помахал им в воздухе. Шестаков поставил лопату к стене, вылез из ямы.

— Газетка моя, табачок твой, — сказал он, подходя и поглаживая рыжие, выгоревшие усы.

— Внимание, уважаемые зрители! Сейчас мы продемонстрируем гвоздь нашей программы. Заслуженный ефрейтор, народный артист без публики Федор Шестаков покажет вам, как он заработал наряд вне очереди, — держа кисет в вытянутой руке и извиваясь всем телом, Стайкин отступал перед Шестаковым вдоль кучи досок.

Шестаков повернулся и прыгнул в яму. Стайкин отвесил поклон над ямой, скрутил толстенную цигарку и задымил. Шестаков молча копал, выбрасывая землю из ямы. Стайкин блаженно растянулся на досках.

Шестаков продолжал копать, размеренно наклоняясь и выбрасывая землю.

— Ну Шестаков, шуток не понимаешь. — Стайкин подошел к яме и присел на корточки с кисетом в руке. — Бери, бери. Какой табачок! Доставлен на специальном бомбардировщике с острова Сицилия.

Шестаков взял кисет и полез из ямы. Они присели рядышком на досках.

— Табак, правда, хороший, — сказал Шестаков. — Сводки боевой не слышал сегодня?

— На Центральном фронте бои местного значения. На Южном — освободили Макеевку. Наша рота загорает в обороне. Больше ничего не передавали.

Из-за леса донесся протяжный взрыв. Стайкин прислушался, а потом посмотрел на Шестакова.

— Уже третью кидает, — сказал Шестаков. — Видно, рыба хорошо нынче идет. Когда люди убивают друг друга, зверям хорошо. Сколько рыбы в озере развелось, сколько дичи в лесу бегает.

— Философ. За что же он тебе наряд дал?

— Сказано — за пререкание.

— Как же ты с ним пререкался?

— Никак не пререкался. Я человек смирный, необидчивый.

— За что же тогда наряд?

— Захотел и дал. На то он и старшина.

— Волнующе и непонятно, — сказал Стайкин. — Ты по порядку расскажи. Вызывает, скажем, тебя старшина.

— Так и было. Это ты правильно сказал. Зовет меня старшина. Я как раз гимнастерку штопал. Ладно, думаю, потом доштопаю. А в мыслях того нет, что на страх иду. Пришел. Смотрю...

— Ну, ну! Конкретнее. — На лице Стайкина было написано полное удовольствие.

— Вот я и говорю. Пришел. Докладываю, как по чину положено: так, мол, и так — прибыл по вашему приказу.

— Ты к делу, к делу. Он-то что?

— Он-та? «Иди, — говорит, — Шестаков, наколи дров на кухню». Чтобы я, значит, дров к обеду наготовил. На кухню, значит...

— Ну, ну, дальше...

— А ты не нукай. Я и без тебя знаю, как рассказ вести. Вот я и думаю: отчего не наготовить, работа простая. Тогда я и говорю: «А где топор, товарищ старшина? Как же без топора по дрова?» Тут он и давай орать. Я, конечно, стою терпеливо.

— Что же он кричал?

— Чего кричал? Известное дело: «Приказываю наколоть на кухню. Выполняйте приказание».

— А ты?

— Что я? Мне не жалко. Я и говорю «А где топор?» Он еще пуще давай кричать: «Приказываю наколоть!» А я ничего. Спрашиваю: «А где топор?»

А он уже руками машет, ногами топает: «Приказываю повторить приказание». А где топор — не говорит. Так и разошлись в мыслях.

— А где топор? — Стайкин держался за живот беззвучно хохотал.

— А мне все равно — что дрова колоть, что землю копать. Работа — она всегда работа, незалежливого любит. Не ерзай — гимнастерку помнешь.

— А где лопата? — Стайкин прямо умирал от смеха. — Не спрашивал?

— Зачем? Про лопату я сам знаю. У нас в сенях три лопаты стоят.

— Дурак ты, Шестаков, — сказал Стайкин, поднимаясь и тяжело вздыхая.

— Зачем же с дураком разговариваешь? Ума от этого не прибавится.

— Хочу выяснить твою природу — кто ты есть? Дурак или прикидываешься.

— Тогда на ту сторону пересядь и выясняй. Я сюда кидать стану. — Шестаков прыгнул в яму, поплевал на ладони и стал копать.

Он работал спокойно и красиво. Сначала снимал землю на штык во всю длину ямы так, что на дне ее как бы образовывалась передвигающаяся ступенька. Доведя ее до края, Шестаков аккуратно подрезал стенки, выбрасывая комья земли и начинал резать новый ряд.

На опушке леса часто застрочил автомат. Прокатился далекий взрыв. Шестаков поднял голову, прислушался.

— Эх, не знал я, где топор лежит. Сейчас бы на кухне рыбу чистил. — Шестаков покачал головой и принялся выбрасывать землю.

Из лесу вышли три человека. Впереди шел невысокий толстый сержант с двумя вещевыми мешками на плечах. За ним шагали налегке два офицера. Они подошли ближе, толстяк свернул с дороги. Войновский и Комягин остановились на обочине, с любопытством разглядывая солдат.

Васьков подошел к яме, вытер ладонью вспотевшее лицо.

— Здорово, земляк, — сказал он.

— У меня таких земляков, как ты, сто восемьдесят миллионов, — ответил Шестаков.

— Что за порядки у вас в батальоне? — строго сказал Васьков. — Один по лесу шатается, галок стреляет, этот в яме сидит. Где штаб батальона?

Шестаков ничего не ответил и бросил землю под ноги Васькова. Тот с руганью отскочил от ямы. Стайкин обошел вокруг ямы и стал объяснять писарю, где стоит изба, в которой находится штаб. Войновский и Комягин подошли к яме и заглянули в нее.

— Для чего окоп копаешь, солдат? — спросил Комягин.

— Это не окоп, товарищ лейтенант. А я не солдат.

— Что же это? — спросил Комягин.

— Кто же вы? — спросил Войновский.

— Ефрейтор я, товарищ лейтенант. Ефрейтор по фамилии Шестаков. Призывник пятнадцатого года. Под Перемышлем тогда стояли.

— А это что же? — снова спросил Комягин.