Страница 3 из 23
Приключившееся понравилось отвыкшему от честного семейного секса Володе гораздо больше записи и фиксации снов. Ни один из своих снов он так и не запомнил, так что и записывать в толстый венгерский, и уж тем более, наговаривать на красивый японский, было нечего. К тому же сны перестали наносить ему свои непрошенные визиты.
– Что ж, отлично, – радовался Володя. – Ведь и без этого хватает у меня разных дел. До фига у меня самых разных дел. Жалко вот только, что Сашка умер совсем молодым.
ДЕЛЬФИЯ, МЕДСЕСТРА ИЗ БАНКА
Дельфию многое возмущало. Очень многое. В первую очередь, Сашка. Дельфия, медсестра из банка, немало успела повидать на своём веку. Что из того, что её век, по мнению того же Сашки, был не очень долгим? Нет, слишком коротким он тоже не был!
В тайной глубине души Володя ей нравился больше, чем Сашка. Но Володя был женат на молчаливой Татьяне-Марине, и это частично препятствовало становлению – развитию – укреплению – пролонгации – росту – градации чувства Дельфии по отношению к нему. Смерть же Сашки прицельно выбила Дельфию из привычной, хорошо и густо унавоженной честным, сухим трудом жизненной колеи.
– Какого чёрта! Какого, спрашивается, чёрта, – нервно думала она, перевязывая эластичным свинцовым бинтом сломанные за выходные рёбра, берцовые кости и ключицы у сотрудников банка. – Взял и умер без всякого предупреждения!
И ведь прежде-то не болел никогда! Его мать, Таисья Викторовна, в свободное от основной работы время лет, примерно, тридцать подряд, занимающаяся коллекционированием болгарских обоев, сказала ей однажды по телефону, что в школьном возрасте Сашка никогда не простужался, не знал, что такое ангина, коклюш или брюшной тиф, и даже жесточайшая эпидемия старовологодского гриппа, унесшая далеко прочь немало мёртвых жизней, обошла его стороной!
– Да и Володя, конечно, тоже хорош, – Дельфия поставила холодный льняной компресс сломавшему на рыбалке ноготь одному из руководителей банка и победным финальным глотком опустошила изрядно проржавевшую банку с модным импортным пивом. – Для чего нужно было ему, Володе, всё время повторять, что Сашка умер совсем молодым? Нет, не так уж Сашка был и молод!
Словам и мыслям Дельфии, медсестры из банка, можно было верить. Ведь она столько повидала на своём не очень долгом и не слишком коротком веку! Ей казалось, что Сашкина смерть совсем даже не случайна, что за ней таились злобные происки недобрых желателей. Нет, конечно, не был, не был он таким уж совсем молодым…
Любила ли она его? Дельфия, медсестра из банка, не смогла бы на этот вопрос ответить. Володя, который в тайной глубине души нравился ей больше Сашки, никогда почему-то об этом её не спрашивал. Наверное, ему было всё равно. Хотя уж кто-кто, а уж он-то распрекрасно и расчудесно знал, как причудливо и утончённо развивались отношения между Дельфией, медсестрой из банка, и Сашкой. Который, по словам того же Володи, умер якобы совсем молодым.
Чёрт-те что! Модное импортное пиво оказалось кислым – горьким – твёрдым – жёстким – совсем невкусным, и поэтому Дельфию, медсестру из банка, чуть не вытошнило. Их контакты с Сашкой вписывались в причудливую номинацию «особстатья»; когда они познакомились на концерте английской группы The Wall, продолжавшемся 68 часов (или 45 секунд? история об этом почему-то до сих пор умалчивает), то он в тот же вечер совершенно зверски изнасиловал её в забитом пассажирами трамвае. Зато потом вёл себя сдержанно, корректно и деликатно, провожал от банка до дому, дарил гвоздики и ландыши, водил в кино на утренние сеансы. Читал ей по телефону Платонова, Гоголя и Дюрренматта. Руки целовал сквозь варежки. Слизывал зимой с её сапог дёготь, цинк и другую гадость. И вдруг – умер! Нет, не был он таким уж молодым, не был!
Так думала Дельфия. Но никому свои мысли не раскрывала – не поверяла – не выдавала – не выговаривала, в том числе и Володе. Ведь она, Дельфия, слава Богу, много чего повидала на своем непонятно сколько длившемся веку, и прекрасно знала – понимала – считала – думала, что если Володя, который в самом деле реально нравился ей в разы больше, чем спонтанно умерший Сашка, зацепится остатками мозга за какую-нибудь мысль, то уж ни за что и никогда с ней не расстанется. Также поступал – любил поступать – часто поступал – всегда поступал и покойный Сашка. Недаром они с Володей были братьями.
НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ
Однажды утром Володя понял, что если бы его брат Сашка не умер совсем молодым, то его, Володина, жизнь развернулась бы совсем в другом направлении. Жизнь Сашки тоже имела бы возможность наклониться в иную сторону, зацепить – как говорят иногда люди, приобщённые к рок-культуре – другой side. Володя знал, что нравится Дельфии. Ещё он предполагал, правда, в самых общих чертах, относительность её жизненных воззрений, по масштабу своих противоречий похожих на очередную вселенскую катастрофу. Но только всё равно не знала Дельфия, что Сашка, который 29-го или 30-го мая умер совсем молодым, очень хотел стать нацменом. Вроде тех сильных, низкорослых, черноволосых людей средних лет, в течение минувшего года умело, старательно и без спешки разрушавших здание средней школы в соседнем с чем-то дворе.
Увы, Сашке так и не довелось стать нацменом. И ему, Володе, тоже. Правда, он и не слишком хотел. Тогда как Дельфия, элегантная и крупная телом Дельфия, одутловато-изящная медсестра Дельфия из банка, неплохо известного на среднем Западе своей инвестиционной лояльностью, продолжала считать будто бы он, Володя, нравится ей больше Сашки. Который умер совсем молодым.
Как всё-таки непросто жить – fuck off! – в гулкой и просторной стране, где национальные проблемы по-прежнему, как и восемьсот – девятьсот – двести – сто – пятнадцать лет назад, никак не могут достичь уровня хотя бы приблизительного светского позитива!
Невозможно однако не добавить к изложенному выше вот что: после смерти жизнь Сашки, на свой, особенный лад, наклонилась в иную сторону и вместе с тем вполне зацепила другой side.
ЧАЕПИТИЕ
Володя часто думал про своего брата Сашку. Который умер совсем молодым, Так и не узнав точную дату своего рождения, Володя не знал, отчего умер Сашка. Никто этого не знал. Даже усталые, вечно замордованные медики из номерной городской больницы. Но им-то было всё равно, а Володе нет. Иногда ему казалось, что если бы его брат наверняка знал, когда он точно родился в самом конце мая – 29-го или 30-го или 31-го, то он бы, быть может, и не умер бы так рано.
Когда Володя поделился своими размышлениями с Петром Семёновичем-Сергеевичем, то отец и одновременно отчим его, в основном молчащей, жены, ничего внятного не сказал. Только ограничился, – как обычно, как всегда – многозначительным покачиванием своей кривой, обезображенной головы. Вообще-то Володе изрядно надоели частые родственные визиты Петра Семёновича-Сергеевича, которые особенно участились после того, как тому сообщили из Москвы, что он уволен. Володе не хотелось почему-то тратить время на изнурительные многочасовые чаепития; Пётр Семёнович-Сергеевич умудрялся за полтора-три часа своего пришествия сольно высосать ничуть не менее двух самоваров. Да ещё и постоянно предлагал разделить с ним компанию. В таких объемах даже самый изысканный, даже самый твёрдый, даже самый бретонский чай не был Володе интересен. Но поскольку тотально молчащая жена Володи Татьяна-Марина за стол не садилась, и всё время суетливо фланировала – перемещалась – передвигалась – ползала по квартире, вытирая пыль на отсутствующих серванте – секретере – журнально-газетном столике и этажерке, то Володе поневоле приходилось брать огонь общения и совместного чаепоглощения с Петром Семёновичем-Сергеевичем на себя. Его раздражало это. Ему это надоело.