Рассказы о Сашке

Да, вот так вот получилось, вот так вот сложилось.

Вот так вот бывает, иногда так бывает, пусть и нечасто, но всё же бывает.

ЛИЦА 3

Лица, лица, лица, лица – и разные, и одинаковые, и похожие, и непохожие.

Лица умирающие. Лица мёртвые. Лица спящие. Лица кривые.

Лица сбитые, отечные и помятые.

Да, конечно, – да, бесспорно, – да, точно, – да, безусловно, – да, естественно, – да, само собой, – да, да, да; лица – они вот такие, они всегда такие, и все они разные, и все они в чём-то одинаковые.

И не похожие друг на друга, и похожие.

Сашка, который умер совсем молодым, был лицом своим и похож немножко, и всё же ничуть не похож на брата своего старшего, на Володю

Или на генерала «Твою Мать».

Или на мало, на почти даже никак нереализованного в бытийном полотне своем, покойного дознавателя Якобсена.

Или на коврового Ромку.

Или на Петра Семёновича-Сергеевича.

И на медсестру Дельфию уж точно не был Сашка похож. Не был, не был на элегантную и крупную, на одутловато-изящную Дельфию похож Сашка, который умер совсем молодым.

Тот, который однажды сладко, грубо и сочно, и жадно, и грубо изнасиловал её, Дельфию, на задней площадке трамвая.

Донельзя – до отвала – до крышки – до предела – до одури забитого трамвая .

А сие в час пик приключилось, – произошло, – вышло, – место имело, – когда многие people либо на работу ползли, либо отползали с работы.

Только следует – только нелишне – только полезно – только недурственно – только уместно ввиду иметь, что потом, позже, после трамвайного соития, – после изнасилования трамвайного, – после грубых и зверских фрикций на полу трамвайном, – после интротранспортного насилия над Дельфией, Сашка, который потом умер совсем молодым, читал ей либо по телефону, либо воочию, в изустном контакте, Ауэрбаха, Горвела, Дюма, Ибсена, Джойса, Кафку, Дюрренматта, Р.Ф. Шентера, и целовал руки сквозь варежки, и чем-то там таким вкусным однажды – как-то – пару – тройку раз – даже угощал.

Да, всё так, всё в полный самый рост так, только всё же не был Сашка и на Дельфию похож, – с её строгой, суховатой, приветливо неопределённой, казённо-светской улыбкой медицинского работника среднего звена, и с узким, тесным, скучным, немного стерильным лбом, и с зоркими, почти птичьими, с внимательными и с бесцветными глазами.

И в фас, и в профиль, и как угодно, и ничем, и никак не походил он на медсестру из банка.

ЛИЦА 4

Ещё у него, у Сашки – вот немаловажное, значительное, важнейшее, принциальное, квазисущественнейшее обстоятельство, – всегда была плохо выбрита левая щека. Правая-то щека у Сашки ещё туда-сюда была выбрита, умело и мастерски выскоблена чугунной витебской бритвою – нормально, классно, недурственно, качественно, почти ништяк, суперски, круто, а вот левая – плохо, скверно, отвратительно, мерзостно, гадостно, рвотно, и вечно на ней, на щеке на левой, торчали в разные стороны штук пять-семь рыжеватых волосков.

Да, именно рыжих! – хотя Сашка, который умер совсем молодым, был, скорее, светлым, блондинистым шатеном, а уж ни капельки не рыжим. Нос же у Сашки отличался необычной кривоватой прямизной, причём чуть-чуть в левую сторону и вверх. Тогда как у Володи, у брата Сашкиного, нос был круглым, вдавленным, коротким, будто бы немного обрубленным топором – шашкой – кинжалом – саблей – мечом жестокосердной Мойры, и придавившим ещё был Володин нос его же собственные короткие, густые и мятые усы. Володя и Сашка вообще-то мало походили друг на друга. Да, мало. Да, совсем немного. Так, посмотришь как-нибудь на них, на Сашку с Володей со стороны, случайно как бы вроде, так и не скажешь никогда и ни за что, будто бы они братья, нет, скорее уж покажется, что вовсе-то они даже и не братья никакие. У Володи, например, наблюдались иногда в лицевой части головы, в верхне-средней головной части, и таинственная полузагадочность, и загадочная псевдотаинственность, и скрытная значительность, и тайная незначительная скрытность, и даже очевидная интеллектуальная расплывчатость – или некоторая морально-этическая размытость, и жёсткая самоубеждённость неизвестно в чём или определённая расплывчатая определённость острых и частично – фрагментарных – обрывочных – рваных – эпизодических, немного притуплённо-изысканных чувствований, которая возникала – эта самая определённая неопределённость! – где-то в недрах кожных складок и усыпанных, бархатной, жемчужной перхотью, массивных бровей, и из-за этого всего казалось порой, будто бы он, Володя, предпочитает мрачные, таинственно-магические и медитативно-мистические жизненные вибрации, и при этом даже ещё далеко и ох, ох, ох как и не чужд, изощрённым и витиеватым, и извилистым, и духовным поискам в сфере поэтической.

Сашка же, напротив, имел лицо в большей степени открытое, почти приветливое, незлобивое, добродушное, весёлое, беззаботно пустое, и вот в этой-то продувной открытости несложно было уловить – различить – заметить классические проявления национального пофигизма.

У Сашки, как и у Володи, тоже имелись усы, усы тонкие и тощие, казалось даже иногда, будто бы у него под носом прилипла к лицу серая, грязная бумажка. Ещё из-за этих тощих усов чудилось зачастую, будто бы Сашка немножко зловеще улыбается.

Не всем женщинам это нравилось. И не всем мужчинам тоже.

ЛИЦА 5

Да, конечно, – да, напрочь, – да, само собой, – да, явно и да, ясно-понятно, что никак Сашка не походил и на бодро-улыбчивого, и, однако ещё и на строгого, сосредоточенного непонятно на чем, и постоянно подозрительно помаргивающего крошечными черными глазками – как сторожевой пес, который вдруг позабыл, что надобно ему охранять, Петра Семёновича-Сергеевича, почти начисто облысевшего, уже давным-давно, триста – двести семьдесят – двести пятьдесят – двести сорок восемь – сто двадцать пять – девяносто – тридцать пять – семьдесят шесть – девять лет тому назад.

Не очень уж был Сашка, который умер совсем молодым, похожим и на Таисью Викторовну. Последнее могло бы даже показаться кому-то странным, ибо имелось всё же немало зыбких оснований считать Тасю, истовую поклонницу-любительницу болгарской обойной продукции, матерью Сашкиной; тем не менее, людям, коим довелось когда-либо вблизи увидать Таисью Викторовну, сразу же бросались в глаза её розовые, багровые, алые, сочные, плотные, влажные, крепкие, жирные, мясистые, трепетные, алчные, сжатые, ненасытные, дрожащие, вибрирующие губы, жадные и изящные, нежные и хищные, пухлые и рельефные, тогда как Сашка со своими кривыми, жёсткими губами (нижняя – узкая и верхняя – широкая) – и с грязно-серой бумажкой усов, на Таисью Викторовну не очень-то был похож.

А вот у Татьяны-Марины, у молчальницы, у жены Володькиной, брата Сашки, умершего совсем молодым, вообще почти и не имелось особенных примет внешних, глаза у неё, правда, были тёмно-карие, приветственно и иногда ярко – глуповато звонкие, только слишком уж сморщенные, сдавленные, стиснутые и полузакрытые, будто бы она хотела, и будто бы пыталась она постоянно проснуться, но плохо – скверно – дурно – неудачно – худо-нескладно у неё это получалось. С трудом, тяжело, хило, никак почти и не получалось. Тут только добавить можно, в связи с Татьяной-Мариной-молчаливицей, что поскольку вообще у большинства людей лица априори и непроснувшиеся, и кривые, и покосившиеся, и измятые, и сбитые, и отёчные, и помятые, и распухшие, и усохшие, то Татьянин-Маринин face являлся чем-то вроде этакого псевдо – лже суперсимвола многих-многих женских лиц человеческих.

При этом волосы у неё, у Татьяны-Марины, у жены Володиной, брата того самого Сашки, который… Так вот, да, – точно, странно, забавно – волосы у Татьяны-Марины цвет имели и золотистый, и тёмно-каштановый, то есть, в разное время суток то один цвет преобладал, то другой, то золотистого больше было, то тёмного и каштанового. Какого же цвета было больше, какого меньше – никто разобраться не мог. Ну и Володя в том числе. Ещё иногда он не мог разобраться, круглое лицо у Татьяны-Марины или овальное, квадратное или треугольное, пирамидальное или втянутое, впалое или одновременно и в правую и в левую сторону вытянутое.